Тёмная поэзия

Она

Крик не громче пищания моли

нарастает, взрывается вмиг;
Будто гром, запоздавший за молнией,
разрезает мой сон, как мясник;

Рассыпается, эхом ли, смехом

воронья… Ночь чугунным литьём
давит грудь безразмерным кромлехом.
Грудь! Где ладное платье моё?

Пах, живот – я нага абсолютно!

Шёлк простынок не мой, не слыхать
ни людей, ни шампанских салютов —
где вся эта витийская рать?

Тишина. Очертанья предметов

выплывают навстречу и я —
этот сон, как дурная примета —
посредине чужого жилья.

Неуютная тесная спальня,

стул, кровать… а в изножье застыл,
будто с ним от рождения спаян
Или приняв его за костыль,

человек-невидимка, фигура.

Послушанье пропало в ногах.
Что же я, безнадёжная дура,
Отдалась и поверила. Ах!

Звуки влажные вплыли напевно:

перестук, тихий шелест, капель.
Кокон треснул, как девичья плева,
нос учуял, как сеттер-кобель,

нотки с детства знакомой мне вони,

ладан смерти – осклизлый туман.
Пахнут так поутру скотобойни;
сладко-гадкий, сводящий с ума

аромат освежеванной плоти,

свежей крови, сочащейся сквозь.
Я всмотрелась в фигуру напротив;
Осознание впилось, как гвоздь.

Поднялась неуверенно, трудно.

Что спешить? Есть ли выход отсель?
И ступила в накапавший с трупа
чёрный вязкий и тёплый кисель.

Створки рёбер распахнуты, словно

вор ограбил сервант с серебром.
Рук иссиня-багровых изломы.
Запах… лучше бы сера и бром.

Глаз пустоты, бездонные топи,

дырки носа и губ бахрома.
Страх скребётся, с побегом торопит,
но душа безразлично хрома.

Я смотрю на измызганный китель;

тусклый блеск – узнаю галуны.
Незадачливый бедный спаситель
в свете выплывшей кстати луны.

От него, словно нить Ариадны,

вон из комнаты тянут кишки.
Что же, изверг, попробуем, ладно!
Всё равно не отмоешь ни ладаном,
ни вином мне грехи и грешки.

                       ***

Проходя через пыльную кухню,

поднимаю разделочный нож.
На застывших курантах и двух нет,
но рассвета вспять не повернёшь.

Шаг босой осторожен и лёгок,

кожа стылая снегом бела,
тень моя с грациозностью йога
проскользнула по краю стола.

Вверх по лестнице хнычут ступени,

холодят мокрый лоб ветерки.
Мир в тревожном слепом отупении.
Нож – уже продолженье руки.

Сколько птицы, телят и козляти

перебить довелось на веку.
Кто бы знал, что, добравшись до знати,
старый труд на себя навлеку.

Человек не сложней и не лучше

свиноматки, грызущей приплод,
оставляющей грязные кучи
вместо поиска Райских ворот.

И меня причастив нечистотам,

вместо благости пресной просфор,
обрекли на котлы Азатота,
Люциферов кипящий костёр.

Только, прежде чем горестно кануть,

я найду его – знаю, он здесь.
И в аду будет греть мою память,
жарче всякой геенны, месть.

Он

Не выпускаю уд из рук:

душа в раю, когда рука на уде!
В углу над зеркалом сидит паук,
девицы сердце предо мной на блюде

Я трогаю его: холодное, пустое!

Лишь час назад оно по телу кровь гоняло,
страдало от любви, толкало на лихое
и вот оно лежит на блюде – неживое.

Всё думаю о вас, моя родная!

Ваш – каждый вздох мой, каждый миг!
Из плоти меч, изнемогая,
ругает каждый меч, что в вас проник.

Вы – моя плоть, вы – непорочная душа моя!

Я – демон, козлоногий бес, сатир.
Я – ваш вожак, вы – моя стая.
Вы – это мир, мы – это мир!

Она

Не заметила, как размоталась

и закончилась нитка кишок,
как исчезла тупая усталость,
страх рассыпался в порошок.

Будто компас ведёт лабиринтом,

путеводною стрелкой служа,
дирижирует в поисках ритма
серебристая стрелка ножа.

Шаг крадущийся точен, бесшумен,

глаз намётан и ухо востро;
Бой в груди обезумел, как Шуман,
но безумье – не страх, а восторг.

Пусто. Снова. Меня не обманет

запустение и тишина.
Знаю я – в предрассветном тумане
встреча наша предрешена.

На пороге последней из спален

замираю и вижу – вот он.
И плывёт на меня, наступает
мой мучитель, мой дьявольский сон.

Так же наг он, как я, так же бледен,

так же худ, длинновлас, что он мог…
мог сойти за беспутную леди,
только с грязным отростком меж ног.

Ноги сами шагнули навстречу

и, вонзившись в подбрюшье уже,
нож мой только пустил брызги трещин
по зеркальной поверхности. Нечем
мне теперь обмануться. Туше.

Оно

Чудовище, исчадие, уродка —

судьба другого не дала урока,
сколь память бы его не тщилась скрыть.
Ах, если бы дразнились только дети!
Но для души ближайшей на свете,
для матери я был… была… лишь стыд.

Несчастье, наказание, проклятье,

девчонка в брюках или мальчик в платье —
не всё ль одно кем притворяться, коль
ни кротость, ни весёлость, ни ужимки
не перевесят чашу, где ошибки
природы лишь уравнивают боль.

Отец исчез до моего рожденья;

счастливчик – он не знает кто и где я.
Природу не исправив тумаком,
несправедливой руганью площадной,
ребёнка-пятилетку беспощадно
мать бросила в квартире средь икон.

Их лики оживали вечерами,

их нимбы расплывались веерами.
Одни – струили ласки тихий свет,
другие же, нахмурившись гневливо, —
глаза распахнуты как карие оливы —
твердили: «Грешникам спасенья нет».

Так жизнь текла меж благостью и гневом.

Весь мир пульсировал зажатым нервом,
пока в куске зеркального стекла
не удалось узнать попеременно
себя и вновь себя, себе на смену
и это зеркальце мне стало словно клад.

В нём я – есть я, в любом обличье.

А чтоб людские соблюсти обычьи…
Мука – девицу, сажа – сорванца
скроит из неугодного лица;
Переоденешь платье на изнанку —
в босоту превратится оборванка.
Но если лжёшь – всегда лги до конца.

И жизнь моя внезапно раздвоилась,

как будто кровь разъял жестокий вирус
и разделил меня напополам:
мужское с женским, злобу с добротою…
Прочла судьбу свою как будто по Таро я
и трещина пошла по зеркалам,

по памяти по жизни и по… и по…

В окно стучит, как жрица в бубен, липа.
Луна сменила солнце на посту,
в колье из звёзд застыв императрицей.
Волшебником пришлось мне исхитриться,
чтоб обмануть себя. Но был «пастух» —

отец греха, его бесчестье дьявол.

Как дурака он вёл меня лукаво
над пропастью до крика петуха.
Вдали над городами рдели башни
и женщины смеялись, точно баньши…
А я был слеп, и я была глуха,

отшельнически прозябая втуне.

Но неуклонно колесо фортуны
незримой силой направляло путь.
Мне подали карету-колесницу,
как высшему жрецу или же принцу,
но вместо жезла дали нож и кнут.

Причудливо тасуется колода…

Кто ждал любви, семейного приплода,
забыв умеренность, дарил одну лишь смерть.
Пожалуй, правосудье тут бессильно…
Повеситься бы, где моя осина?
Нет, это пошлость, однозначно. Merde!

Пусть страшный суд рассудит нас и ладно.

Любовникам и морфий, точно ладан:
боль исчезает – вот тесьма, возьми.
Срам обтянув, воссталый, одубелый,
я отсекаю – красное на белом.
Не провести теперь нам врозь и миг.
Собой себе рву девственную плеву.
В глазах темно. Мы обретаем мир.