Тёмные самоцветы

ГЛАВА 8

Снегопад задержал начало большого приема; Москва содрогалась под напором метели, предвещавшей раннюю и суровую зиму. Редкие горожане, спеша по делам, зябко сутулились и кутались в свои одеяния, спасаясь от жгучего ветра и колкого снега, немилосердно жалящего их щеки.

На каждой ступени лестницы, ведущей к главному залу Грановитой палаты, стояли стражники; их топоры были начищены, кафтаны сияли. Бояре неспешно поднимались наверх, соперничая друг с другом в пышности парадного облачения и высоте меховых шапок. Никакого оружия при них не имелось, ибо носителя такового тут же обвинили бы в измене и потащили в тюрьму.

Женщин, прибывавших в крытых возках, вели к боковому входу, где их встречала царица вместе с группой скопцов, препровождавших боярынь на отведенные им места. Взглянув хотя бы мельком на них, даже не очень внимательный наблюдатель мог заключить, что их наряды не уступают в богатстве мужским. Лица красавиц над перегруженными драгоценностями сарафанами были обрамлены кокошниками в жемчугах и от белил и румян походили на маски.

Годунов проводил Ракоци в небольшую палату нижнего этажа.

— Прием не начнется, пока все бояре не соберутся. Вас о том известят.

— А вы? — спросил Ракоци. — Где будете вы? Здесь или наверху? — Его венгерский серебряной парчи доломан был расшит красной нитью, в узорах угадывались парящие крылья, и такие же крылья, только жемчужные, шли по полю черных рейтуз. Наряд, основным украшением которого служил все тот же крылатый сапфир идеально правильной формы, довершали соболий ментик и серебристые на толстой подошве сапожки, а голову посланца Батория охватывала серебряная, усеянная рубинами диадема.

— Я поднимусь наверх, — буркнул Борис, оправляя свой воротник, отчего алмазы на нем вспыхнули и заискрились. — Вы же со своим провожатым должны…

— С провожатым? — прервал его Ракоци. — Могу я узнать, с каким? — Вопрос был задан с умеренным удивлением, хотя неожиданное заявление Годунова таило в себе нешуточную угрозу. Наличие непонятного провожатого в такой обстановке могло означать, что известный своей непредсказуемостью государь всея Руси замыслил расправиться с визитером, как только тот вручит ему редкостный дар.

Борис обернулся и удивленно глянул на собеседника.

— Это граф Зари, ваш офицер. На его участии в церемонии настоял отец Погнер, желая подчеркнуть ценность подношения и беспокоясь за сохранность берилла. Я возражал, однако… — Борис сдвинул брови. — Что у вас происходит? — спросил, хмурясь, он.

— Ничего серьезного, — поспешно заверил Ракоци и добавил: — Я просто об этом не знал. — Сообразив, что ответ лишь усугубил недоумение царедворца, он пояснил: — Видимо, сей достойный пастырь считает, что я с недостаточной долей почтения отношусь к драгоценным камням.

— А почему он так считает? — прозвучал новый вопрос.

Ракоци, уже овладевший собой, улыбнулся.

— Потому что я сам их изготовляю. И отвечаю больше за их качество, чем за что-то еще.

Борис обдумал ответ.

— А за силу воздействия?

Ракоци снова насторожился.

— На нее я влиять не могу, но полагаю, что многое тут зависит от восприятия человека. — Он взвесил на руке шкатулку из бледно-зеленого халцедона, в которой лежал берилл. — Царь Иван очень трепетно относится к драгоценным камням — не так, как другие. Он их ценит не за высокую стоимость или красоту, а за внутреннее могущество, каким, по его мнению, они обладают. Предложите такой кабошон боярам, реакция будет различной. Кто-то возрадуется, кто-то перепугается, кто-то разгневается, а кто-нибудь вообще отвернется. Сколько людей, столько нюансов.

— Вы говорите так, словно не раз сталкивались с чем-то подобным, — сказал Борис, ощупывая взглядом шкатулку.

— Более чем, — уронил Ракоци, думая, как уклониться от дальнейших расспросов.

— Что изображено на вашей укладке? — не отступался Борис. Черные глаза его настороженно сузились.

— Бык, ангел, орел, — сказал Ракоци, поворачивая шкатулку. — На крышке звезда в двенадцать лучей.

— Апостольская, — с одобрением отозвался Борис, облегченно вздыхая. — Превосходный выбор. Батюшке это понравится.

— Надеюсь. — Ракоци прошелся по помещению и задержался возле иконы Бориса и Глеба. — Греческая манера, — сказал он, осеняя себя крестным знамением. — Мне доводилось видеть это письмо. В Адрианополисе, а также на родине. — И еще, подумалось ему, в Требизонде[4] — восемьсот лет назад, когда тот еще был византийским.

— В отличие от западных христиан мы почитаем иконы, — несколько неприязненно отозвался Борис. Впрочем, его неприязнь относилась скорее к вошедшему в дверь польскому офицеру. Тот, ни на кого не глядя, раздраженно расправил складки своей короткой, подбитой волчьим мехом накидки и сообщил:

— Они разоружили меня. Забрали и саблю и пику. Просто отобрали — и все.

— Это неудивительно, — сказал Ракоци, опережая ошеломленного такой неучтивостью царедворца. — Носить оружие в этих стенах дозволено только охране. — Он произнес это тихо и вежливо, но с нажимом, пытаясь одернуть юного графа, однако мало в том преуспел.