Тёзки

Жанну похоронили, пальма продолжала шевелиться и бледно зеленеть в полумраке, Гера продолжал самозабвенно музицировать, а Неля Николаевна откладывать со своей скудной пенсии деньги на книжку, на тот черный день, когда ее не станет и Гера окажется один.

* * *

Как-то, когда Гера очередной раз лежал в своей больнице, Неля Николаевна с Анной просеивали на кухне стратегические запасы муки и круп. Делалось это регулярно каждые полгода (пачки соли и спичек, не требующие никакой заботы, стояли в самой глубине кладовки, прикрытые старой скатертью). И вот за этим неспешным и мирным занятием Неля Николаевна, следуя внутреннему ходу мыслей и, может быть, даже не заметив, что уже говорит вслух, стала рассказывать о том, как выбрала Геру.

Пятиклассница Анна приготовилась терпеливо поддакивать истории про капусту и аиста, чтобы не огорчать Нелю Николаевну, как сделала это недавно с родной бабкой, когда поинтересовалась невинным голосом, откуда, в конце концов, берутся дети, и, не дав бабке развить огородно-пернатую версию, сама же на свой вопрос ответила. Деваться бабке было некуда: в этот момент она заплетала Аннину косу, а сама Анна с удовольствием наблюдала в зеркале выражение бабкиного лица.

Начала свой рассказ Неля Николаевна почему-то с блокады. Анна как раз собирала в разложенную на коленях газету отсеянных жучков, когда Неля Николаевна, внимательно глядя сквозь толстые очки в сито, сказала надтреснутым, застуженным трамваями голосом, что в феврале Таточка легла. Что значит легла, ленинградской девочке Анне объяснять было не нужно. А потом Неля Николаевна тихо продолжила, что двоих ей было ни за что не спасти, и вот она решила спасать старшего, Геру.

– У него ведь силы были, он и карточки ходил отоваривать, когда на них что-то можно было еще купить, и часами мог в очередях стоять, пока я на заводе своем работала…

Анна оторопело смотрела то на медленно расползавшихся по газете жучков, то на горку просеянной муки, которую Неля Николаевна машинально делила ножом: сначала на две неравные горки, после меньшую горку еще на две неравные, потом еще…

– Она не умерла, Анечка. – Неля Николаевна сделала еще одно движение ножом, последнее, больше делить было нечего. – Она не умерла, просто заснула. Рассказывала мне про школу, она ведь осенью в первый класс пошла, про деток и все так медленнее говорила, медленнее…

И тут Анне, как на зло, вспомнился давний осенний день и скульптура из Летнего сада. Скомкав на коленях газету с жучками, она резко двинула стулом.

Неля Николаевна очнулась, перехватила Аннин взгляд и мгновенно поняла:

– Анечка, все нормально было. Все было хорошо… – Пересыпая просеянную муку в холщовый мешочек, она одновременно вытирала слезы, отчего щеки ее делались белыми, точно обмороженными. – Отвезли мы с Герой Таточку на Серафимовское. Правда, не сразу, а в апреле… – Неля Николаевна подняла над очками глаза, вспоминая… – Да, март еще ледяным был, до двадцати пяти доходило, значит, в апреле, когда земля оттаивать начала… А до того она здесь была, с нами. – И она кивнула в сторону кладовки, где хранились теперь соль и спички. – Стекла-то выбило, снегу сюда намело по колено…

Деревянный барабан все быстрее вращался под Анниными ногами. Превозмогая головокружение, она встала, обняла Нелю Николаевну за маленькие плечи, прижала к себе.

– А дальше как было?

– А дальше последнее понесла менять…

Был на одной из городских окраин рынок, куда крестьяне из ближайших, не захваченных немцами деревень приносили в город продукты, и среди прочего картошку, заранее сваренную, положенную в бидон и обмотанную тулупом картошечку, исходившую под крышкой паром, густым и питательным. За несколько таких картофелин «передовые советские колхозники» спрашивали набор столового серебра или хрустальные вазы, и торговаться с ними было бесполезно. Должно быть, эти крепко сбитые, плотно подпоясанные и, в сущности, не злые тетки подсознательно мстили «городским» за все то, что было проделано с ними и их семьями во время коллективизации.

Последним оказалась золотая брошь с рубином и маленькими алмазиками по периметру («мамина, свадебная»). Она обменяла брошь на кусок парного, теплого еще мяса и пошла домой, спрятав на груди завернутое в тряпку сокровище. Такого куска им двоим должно было хватить надолго.

Недалеко от дома она остановилась, отогнула тряпицу. Мясо было свеже-розовое, с тонкими жировыми прожилками. Парной запах показался ей сладким. Она села в сугроб и заплакала.

…Весной, когда «стало полегче и можно было собирать молодую крапиву для супа, а еще делать салат из мать-и-мачехи», что-то случилось с Герой. Он начал подолгу стоять в углу, покачиваясь и однообразно долбя истершимся носком ботинка стену.

Уже после войны врачи обнаружили у него в мозгу опухоль. Когда Гера подрос, ему сделали операцию, от которой у него осталось небольшое углубление за ухом, но этот дефект, если не гладить Геру по голове, можно было и не заметить.

* * *