Тирмен

Данька перестал глазеть в окно. Его заинтересовала фактура стен в палате. Поначалу казалось: обычная побелка, с едва заметной желтизной, словно старая бумага. Кое-где в трещинках. Нет, не побелка: кожа. Может, олигархам такие палаты и положены — со стенами, обтянутыми человеческой кожей?

А синеватые трещинки — и не трещинки вовсе.

Татуировки.

Обвитый змеей кинжал, восьмиконечная звезда, трехгранный штык, руки в кандалах сжимают крест, лучи белой короны косо отходят в стороны. Мишени, подсказало снайперское чутье тирмена. Но Данька ведь не собирается стрелять, правда? Он здесь не за этим!

Тяжесть оружия оттянула правую руку.

Что за странная штуковина?! Такой пистолет он видел в историческом кино: тяжеленная дура-шестистволка с кремневым замком и рукояткой, удобной в лучшем случае для тролля. Баланс отвратительный, стволы заметно перевешивают, приходится напрягать кисть, чтобы они не уходили вниз. Заряжали дуру дымным порохом: засыпали в каждый ствол, забивали пыж, пулю, еще один пыж...

Но в восьмиконечную звезду он бы наверняка не промазал, даже из антикварной шестистволки. А если попасть в кинжал, обвитый змеей, клинок со звоном перевернется, как в «нулевке», и останется висеть, качаясь, острием вниз. Со штыком сложнее: узкий, зараза. Руки с крестом? — вряд ли. Корону точно не выбьем — она крошечная, и в неудобном месте, под потолком.

Данька осторожно убрал палец со спуска. Опустил оружие стволами в пол — от греха подальше. Словно отвечая, рядом шевельнулся доктор. «Ы» шагнул к кровати больного, где Даньке почудилась еще одна фигура.

Игра теней? Призрак?

Галлюцинация?

Женщина — или то, что казалось женщиной, — стояла сбоку от кровати. Не в ногах и не в головах, примерно посередине. Ну, может быть, чуточку ближе к изголовью. Данька заметил начерченный на полу бледный полукруг с черточками-делениями — отметки оптического прицела или шкала прибора. Зыбкая фигура расположилась напротив деления в центре «шкалы».

Или это свет так падает? Точно, свет из окна! И занавеска колышется.

«Ы» аккуратно обошел то место, где свет и тень играли в свои странные игры. Встал в изголовье кровати, крепко взявшись руками за никелированную спинку. Доктор напрягся, словно штангист перед рывком, и потащил кровать на себя. На лбу «Ы» вздулись жилы, лицо под колпаком налилось кровью.

Оглушительный скрежет, и все закончилось.

— Шанс есть, — страдая одышкой, сообщил Поплавский, вернув фотографию дяде Пете. — Не обольщайтесь, ситуация спорная. Я бы рекомендовал обратиться к профессору Осторженко. Сейчас я запишу вам телефон. Осторженко Геннадий Лукич. Если коллеги станут говорить, что он шарлатан, не обращайте внимания. Вот, пожалуйста. Пусть ваш знакомый скажет, что от меня, и его примут.

«Ага, попробовал бы этот профессор не принять Зинченко!» — подумал Данька. Но обругал сам себя за глупость. Доктора, оказывается, разные бывают. Очень разные.

— Спасибо, Виталий Павлович.

— Не за что, Петр Леонидович. Рад был вас видеть. Если что — заходите.

— Уж лучше вы к нам! — отшутился старик.

— Куда теперь? — мрачно поинтересовался Данька, когда они вновь оказались на улице.

— В военкомат, — ответил Петр Леонидович.

8.

— Все равно погоришь, Кондратьев. И тому две причины есть...

Лейтенант Карамышев подышал на чисто вымытое бритвенное лезвие, полюбовался блеском золингеновской стали.

— Умеют, гады! Фирма «Бартман»... Надо же, и не слыхал прежде! Пусть высохнет, жалко вытирать.

Бритва была трофейной, взятой у пленного немца три дня назад. С помощью этой бритвы энкавэдист его и допрашивал, прежде чем отправить фашистскую душу по назначению.

В одиночку — никто, включая Кондратьева, смотреть на такое не решился.

Лейтенант от души плеснул в лицо одеколоном «Le Male» — тоже взятым в бою, но французским. Так сказать, дважды трофей.

— Ух-х-х!.. Ты бы побрился, товарищ техник-интендант! Кипятку еще целых полкотелка. А то бойцы боевой дух потеряют при виде небритой морды твоего лица.

Кондратьев провел ладонью по щеке. Надо бы...

Потеряют дух — где искать станешь?

На прошлой неделе их маленькую колонну впервые попытались перехватить на лесной просеке. Грамотно, по всем правилам: завал впереди, пулеметы с двух сторон. А заодно, для пущей верности — полсотни противопехотных мин.

Повезло — в последний момент остановились. Карамышев словно почуял, уперся, уговорил выслать разведку. Тогда и поняли, что происходит. Не случайная часть, не тыловики-обозники — райтерштурм СС из кавалерийской бригады Фегелейна. Эсэсовцы из самых бешеных — «Тотенкопф», охрана концлагерей.

«Боевой группой Интенданта» занялись всерьез.

Теперь шли ночами: отстреливаясь, огрызаясь, меняя маршрут каждые пять часов. Помогало не слишком — и без того редкая колонна окруженцев 11-го мехкорпуса растаяла наполовину. Фронт был близко, но гирьки на весах подруги-Судьбы опускались ниже, ниже, ниже...

Мене, мене, текел, упарсин.

Техник-интендант 1-го ранга без всякой охоты вынул из футляра собственную бритву, покосился на лезвие. Наточить — или мучиться? А может, у Карамышева отобрать, чтоб не задавался?