Тишайший (сборник)

В тот же день начались переговоры с польскими комиссарами. Стрешнев первым делом потребовал смертной казни для всех, кто в грамотах на имя царя допускает ошибки в титулах и наносит царю обиду.

Комиссары ответили: грамоты пишут дьячки, которые русскую речь знают плохо. Ошибки происходят не из хитрости, а от невежества, но король, заботясь о чести московского царя, приказал вызвать виновных на следующий сейм. Без сейма король не может покарать не только шляхтича, но и простого человека.

Тогда Стрешнев представил послам королевскую грамоту, в которой в титуле царя вместо «самодержцу» было написано «самодержцы».

– «Самодержцу» и «самодержцы» по-польски одно и то же слово, – заявили комиссары.

– Как же вам, паны радные, не стыдно этакое говорить! – вскричал Стрешнев. – Написать «самодержцу» – это значит к одному лицу, «самодержцы» – ко многим лицам. Во всех великих государствах Российского царства самодержец един! Другого нет и впредь не будет.

– Клянемся! – вскочили комиссары. – Клянемся, что на польском языке «самодержцы» и «самодержцу» – одно и то же слово. И чтоб впредь не было раздоров, грамоты царю и ссылочные листы из порубежных городов следует писать на польском языке. Тогда и ошибок не будет.

– Королевские грамоты сыздавна пишутся белорусским письмом. От обычаев отказаться нельзя, – возразил Стрешнев. – По-польски грамоты писать царю не годится. У порубежных воевод переводчиков нет.

Поляки стали упрашивать московского посла оставить дело об умалении царского титула. Все ошибки совершены в грамотах прежнему царю Михаилу. Новых ошибок к новому царю Алексею не найдено, не лучше ли приступить к решению новых важных дел?

Стрешнев заупрямился. Дела делами, да на первом месте царская честь.

Только на третий день переговоров был поднят вопрос о совместном выступлении двух государств против общего врага – крымского хана. Боярин Стрешнев зачитал полякам грамоту.

– «Ведомо великому государю нашему учинилось, – читал Василий Иванович, – что на общего христианского неприятеля и гонителя, на турского султана Ибрагима, учинился упадок большой от венециан ратным его людям, разоренье и теснота. Людей его осадили в Критском острове немцы, и те осадные люди помирают голодом и безводицею, из Царя-града помощи послать им нельзя. Ибрагим-султан велел сделать сто каторг новых и начал думать, какими пленными гребцами наполнить эти каторги, и послал крымскому царю гонца с грамотою, чтоб шел без всякого мешканья на Московское, Польское и Литовское государства и набрал полону на новые каторги: так теперь время великим государям христианским на крымского поганца для обороны веры христианской восстать. Теперь время благополучное. Наш великий государь сильно думает о соединении с вашим великим государем на поганых агарян. Он послал для оберегания своих украйн большое войско под начальством бояр, князя Никиты Ивановича Одоевского и Василия Петровича Шереметева. Если же татары пойдут на королевские украйны, то великий государь, для братской дружбы и любви к королю, велел воеводам своим помогать ратным людям королевским. И вы бы, паны радные, сами о том думали и короля на то наводили, чтоб его королевское величество для избавы христианской в нынешнее благополучное время велел отпереть Днепр и позволил днепровским казакам с донскими казаками вместе крымские улусы воевать, а к гетману своему послал бы приказ, чтоб он со своими ратными людьми на Украине был готов с царскими воеводами обо всяких воинских делах ссылаться, как им против крымских татар стоять, в какие места сходиться».

На эту прекрасную речь паны радные ответили весьма прохладно. Союз против Крыма – дело нужное и важное, но говорить об этом союзе будут особые послы, которые приедут в Москву следом за Стрешневым.

И паны радные повели разговоры о крепостях путивльской оборонительной линии, которые поляки должны были вернуть Москве, утверждая, что теперь, когда ожидается набег крымцев, вернуть крепостей нельзя, а Стрешнев говорил, что царское величество путивльских городищ и земель в королевскую сторону никогда не уступит и за свое прямое будет стоять.

На это требование польские комиссары ответили своим требованием. Из Литвы на русские земли перебегают многие крестьяне. Крестьян этих нужно возвращать, но московские воеводы укрывают беглецов.

Наконец после многих дней препирательств, тупого упрямства, хитростей перешли к разбору статей Поляновского договора. Договор подтвердили.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ 1

Мартовское тепло проточило в небе синюю промоину да и хлынуло поутру, едва зарозовело небо, – так хлынуло, что снег в поле присел, ощетинился, как цепной пес, а шуба-то – клочьями. Лес гудел, деревья закружились, хмелея от влажного ветра, пошевелили каждой веточкой – стряхнуть коросту зимы.

– Марковна, до тепла дожили! – сказал Аввакум, останавливаясь, оглядывая землю окрест. – Слышь, Иван Аввакумов, весна нам встретилась.

Аввакум присел на корточки возле санок и разворошил куклешку шалей, в которые кутали сынишку.

– Не сопрел?

Мальчик обрадовался отцу, засмеялся.

– Смотри, застудится, – забеспокоилась Марковна.

– Накутанный скорей простынет. Пусть дышит. Если шагу прибавим, к обеду будем во Владимире.

– Ой! – тихонько вскрикнула Марковна.

– Ты чего? – Аввакум взял Марковну за плечи. – Побелела вся.

– Аввакумушка, не дойти мне… Прости меня. Ой! Лягу я на саночки-то.

– А ты и ложись! – разом вспотел Аввакум, окидывая беспомощными глазами пустую дорогу. – Господи, и ведь ни одной подводы! Все утро идем, и никто не встретился, не обогнал никто… Ложись, Марковна. Я как конь. Мне чего? Мужику чего? Я вас с Ивашкой мигом домчу. Деревушка, чай, будет какая!.. Только ты все-таки потерпи. Кричать, ладно, кричи, а рожать потерпи. Потерпи, голубушка. Хоть и тепло, а все ж на воле.

Приговаривая, Аввакум уложил на санки Марковну, Ваню привязал, чтоб не свалился, скинул шубу, укрыл ею Марковну и, перекрестясь, впрягся в санки и пошел рысью, покрикивая на самого себя от великого смятения и страха.

Дорога была наезженная, слава Богу, не расплывалась еще, несла.

– А теперь под гору! Гей! Гей!.. Не бойся, Марковна, не растрясу. Я плавно, как на ладье. А в гору-то! А ну пошел, пошел! Да не спотыкайся ты! Пошел! Вот и вылезли.

Аввакум, глотая ртом воздух, остановился, кинулся к Марковне.

– Ну, что?

Марковна, закусив губы, молчала, да так, словно скажи она слово – ребенок тут же и родится.

– Сейчас я, Марковна! Деревня-то под горой. Вижу я деревню.

И опять он помчался. И Марковна закричала, и он помчался еще пуще. Поскользнулся, рухнул на одно колено, санки двинули его по спине. Аввакум, цепляясь руками за дорогу, вскочил, побежал.

А уж потом как все крутилось, и понять было нельзя. Пытался Марковну с санками в избу впереть. Санки не вошли. Выскочил к нему на помощь мужик-хозяин. Все быстро сообразил, побежал за бабкой.

И уже через час сидели они с мужиком, с тремя хозяйскими девочками и с Ваней в углу, возле доброго, тихого черногубого теленочка и слушали, как верещит за занавеской новый человечек.

– С девочкой тебя, поп, – сказала повитуха.

– Слава тебе, Господи! – пал на колени Аввакум, поклонился, и теленок, обнюхав, стал лизать ему затылок.

А мужик-хозяин подхватился вдруг.

– Изба такая! – закричал он. – Ладно я страдаю, так и у прохожего хорошего человека девка выметнулась. Домовой тут, видать, баба! Новую пойду рубить избу. Тотчас и пойду, пока четвертую девку баба моя не родила!

2

На третий день после родов Марковна встала, но зима совсем разъехалась, дороги потекли. Проскакать зайчиком, может, и можно, да с двумя детишками не больно-то попрыгаешь.

Два дня, отрабатывая за жилье да за приют, Аввакум чистил коровник, забитый за зиму навозом. Таскал навоз на поле, благо за двором оно было, а на третий день, на Благовещенье, по морозцу ушел во Владимир. Торжественную службу слушал в великолепном Успенском соборе.

Сияние лампад и свечей, блеск драгоценных каменьев на ризах великих икон, раскаты восторженного хора подняли душу Аввакума от земли. Вернулась к нему и сила его, и вера. Верил Аввакум, что не зря рожден, что совершит он деяния, которые люди почтут подвигом.

И тут приметил Аввакум, как его котомка, которую положил в ноги, чтоб не мешала молитве, сама собой поползла в сторону, а потом за спину, с глаз долой.

Оглянулся: мальчишка-воришка подхватил котомку и бежать. Выскочил Аввакум из храма. Мальчишка бежит, как заяц, петляет. В котомке был каравай хлеба, лук, тряпка с солью да теплые носки, на случай если бы ноги промочил. Невелик убыток, но обидно стало: думал о высоком, о неземном, и на тебе! Кинулся Аввакум через лужи, напрямик. Воришка лужи обегает, а тут перед ним целое море, повернул назад – обкраденный как чумовая туча летит, сверкает молниями. Бросил воришка котомку, сел на корточки и голову руками закрыл – бей, да не до смерти.

И вдруг совсем не злобный, удивленный голос:

– И как же это тебя угораздило в праздник Божий воровать?

Совсем мальчишка съежился.

– Встань!

Встал.

– Есть хочешь – пошли поедим. Я поделюсь с тобой.

– Мне дядьку Пирожника надо покормить! – сказал мальчик и поник головой. – И дядьку Лукавого.

– Я и с дядьками твоими поделюсь.

Мальчик покрутил головой.

– Если ты меня приведешь, Лукавый меня прибьет. Сегодня нельзя попадаться. На Благовещенье воры заворовывают. Коли попался, на весь год неудача.