Тишайший (сборник)

– Как зовут тебя? – спросил Тимошка.

– Простите меня, любезные, опешил! Не ждал, что в Истамбуле русских людей встречу. Смешалось все в башке. Меня Андреем зовут. Андрей Лазорев.

– А меня зовут Тимофеем. Тимофей Анкудинов. Не слыхал про такого?

– Да вроде бы и слыхал, только, убей Бог, не помню, с чем его едят.

Тимошка засмеялся, стукнул Лазорева в плечо:

– Это – Костька! Мой товарищ.

Лазорев обнялся и троекратно поцеловался с Костькой.

– Давайте сядем, – сказал Анкудинов, – турки глядят. Сядем да выпьем ради праздничка. Для нас тут каждый русский человек – праздник.

Тимошка и Костька ловко сели по-турецки, а Лазорев, постанывая, принялся укладывать возле стола свои негнущиеся длинные ноги.

– Люб Царьград аль не люб? – спросил Конюхов, одновременно вскакивая, чтобы принять у Сулеймана кувшин вина.

– Чего мне его любить? Чай, не Москва! – удивился вопросу Лазорев.

– Эка! – покрутил головой Анкудинов. – Тебе что, на Москве свет клином сошелся? Да вся русская святость – отсель.

– Я разве спорю. Истамбул – диво дивное. Да только я за неделю уже досыта надивовался. Домой бы.

– По щам соскучился? – хихикнул Конюхов.

– Ей-богу, соскучился. Тут ведь у них сладости да запахи, а мне бы щец!

– Эх, заходили чарочки! – крикнул Анкудинов.

Выпили по первой. Слуга принес поднос с тарелями и чашечками, и в каждой какая-то неведомая Лазореву еда. Скоро уже было непонятно: то ли они вино заедают, то ли еду запивают. Лазорев добросовестно отведывал с каждой тарелки, из каждой чашечки: где кислило, где рот обжигало, а где и ничего. Анкудинов глядел на него смеющимися глазами.

– Узнаю матушку-Русь! – засмеялся, положил голову Лазореву на плечо. – Чего Шереметев передать мне велел? Велел небось уговоры уговаривать, чтоб возвернулись мы с Костькой в Москву, щец похлебать?

– Какой Шереметев? – Лазорев потянулся за кубком.

– Федор Иванович, вестимо.

– Федор Иванович, говоришь? Наитайнейший, что ли? Правитель? Его песенка спета. Теперь в Москве другие люди у дел, а над всеми Борис Иванович.

Глаза у Тимошки забегали. Отстранился от Лазорева. Спросил хрипло:

– Какой Борис Иванович?

– Чай, Морозов.

– Воспитатель царевича?

– Да ты хоть знаешь, кто ныне у нас на царстве?

– Царь Алексей.

– То-то! Царь Алексей Михайлович царствует, а правит Борис Иванович.

Анкудинов впал в задумчивость.

– Да вы кто будете-то? – спросил Лазорев. – Купцы или молиться ходили?

– Возьми еще кувшин. Нашу жизнь рассказывать без вина – горло обдерешь. – И опять вцепился глазами в глаза. – Ох какие они безгрешные у тебя!

– Глаза, что ли? Глаза не ответчики за душу.

– Борис Иванович-то что наказал?

– Велел грека ученого сыскивать для исправления божественных книг. Я вместе с посольством приехал, да у меня особая статья, живу у местных монахов. Мне и лучше. Посольских со двора не выпускают.

– Нашел монаха?

– Да в них, в греков-то, разве влезешь? Они все тут премудрые. А друг про друга такое говорят, хоть тотчас на костер… Слушайте, ребята! Да вы ж небось распознали уже здешних книжников! Может, кого присоветуете?

Тимошка, мрачнея, переглянулся с Костькой: уж больно прост москаль.

– Давай, парень, пить. Да и расскажи ты нам, что на Москве содеялось… без меня.

– А ты когда из Москвы ушел? – не замечая «без меня», спросил Лазорев, ухватил двумя пальцами креветку и крепко засомневался: то ли уж заглотнуть, то ли под столик кинуть.

– Когда мы, Костя, от супостата моего утекли? – Анкудинов не спускал глаз с Лазорева. – Ешь, не околеешь. Мы-то с Костькой едим… Когда, Костя?

– В сорок третьем годе.

– В сорок третьем? – Лазорев запрокинул голову, зажмурился, опустил в рот креветку и тотчас выплюнул. – Фу, мохнатая!

– Да какая же она мохнатая! – удивился Костька, показывая, как и что нужно есть в креветке. – Белое мясцо.

– Мясцо! – содрогнулся Лазорев. – У лягухи тоже мясцо белое.

– Ты про Москву расскажи, – напомнил Тимошка.

– Чего я расскажу? Я сам не московский. В Москве служить начал уже при новом царе. Для меня вся Москва – радость. Ну, перво-наперво – Кремль с башнями.

– Кремль с башнями. Ох, Костька! Ох! – закатился Тимошка, он устал быть бдительным и насмеялся до икоты. – Ну, а еще-то чего?

– Еще-то? – Лазорев сидел красный: с толку человека сбили. – Насмешил-то чем, не пойму.

Тимошка отер слезы, запил икоту вином:

– Прости, брат. Хмель смеется. Я тебе про Москву, а ты и говоришь – Кремль с башнями. Уж это вестимо. Раз Москва, то и Кремль. Про жизнь тебя спрашиваем. Хорош ли теперешний царь?

– Нам, служилым, до царя далеко. Голов зазря не рубит, – значит, хороший.

– Дошло до нас, недовольных теперь много в Москве.

– Соль непомерно вздорожала. Без соли сидят людишки – вот и кипит в них. Рыба протухает, в мясе черви. Капусты, грибов, огурцов – много ли насолишь, когда за пуд соли две гривны подавай. Стрельцу за два пуда почти год нужно служить.

– А куда царь глядит?

– Э! Не мое это дело. Мое дело монаха ученого в Москву привезти.

– Был бы ты в царях, Тимоша, неужели допустил бы такую дурость? – воскликнул Костька.