Тишина

– Гражданин, это ваш сын? Смотрите, у него снялась галошка! Промочит ноги.

– Я на всех стройках… И в первую пятилетку, и потом…

– Социализм вытащил…

– Когда брата в тридцать седьмом арестовали, он Сталину письмо написал.

– Ну? Что вы шепотом?.. А он…

– Не передали ему, видать, секретари.

– Девочка, где твоя мама? Ты одна? Слушайте, чей это ребенок? Чей ребенок?

– Дедушка Сталин умер, да? Я пойду смотреть. А мамы нет дома.

– Господи! Иди сейчас же домой! Ты потеряешься! Что же это происходит?

– Те улицы оцепили. И проходные дворы. Народу-то…

– От Курского вокзала…

– Неужели Манеж перекрыли? Через Трубную?

– Слово у него было твердое. Много не говорил.

– В праздники на Мавзолее стоит, рукой машет… А последнего Первого мая его не было…

– Как это не было? Я сам видел.

– Да, проститься.

– Я с сорок первого… Ничего, дойду на костыльке. Всю войну на ногах.

– Что там? Опять побежали?

– Вы ничего не видите? Почему остановились?

– Почему остановились?..

– Какие-то машины, говорят, впереди. Зачем машины?

– Девочка! Ты не ушла? Где мама, я спрашиваю? Это ваша?

– Нет, опять пошли…

– Вся Москва тронулась.

– Где? Где? Ему плохо, наверно. На тротуар сел. В годах. Товарищи, помогите кто-нибудь Устал, видимо…

– Пошли, пошли! Ровней, товарищи, ровней!

Толпа текла, колыхалась, густо и черно заполняя улицу, с хлюпанием месила растаявший сырой пласт гололеда на асфальте; по толпе дул промозглый мартовский ветер, от него не защищали спины, поднятые воротники; ветер проникал в середину шагающих людей, выжимая слезы; и зябли лица, отгибались края шляп, полы пальто, отлетали за плечи концы головных платков. Люди не согревались от ходьбы; от обдутой одежды несло холодом - низкое, пасмурное, тяжелое небо неслось над крышами, вливало резкий воздух туч в провалы кишевших народом улиц. С щелканьем выстрелов полоскались очерненные крепом флаги на балконах, над подворотнями; из репродукторов из Колонного зала приглушенно лились над толпами, над головами людей траурные мелодии, сгибая спины этим непрерывным оповещением смерти, непоправимостью уже случившегося.

– Музыка-то, музыка зачем? - закашлявшись, сказал кто-то сбоку от Константина. - И так сердце рвет…

– Смотри, женщина одна ведь!.. Из троллейбуса не выберется!

Толпу несло, вплотную притирая к цепочке стоявших под обледенелыми тополями троллейбусов. В гуле движения, в многотысячном шарканье, в липком Шуме ног по мостовой не слышно было, как, закрыв лицо руками, плакала, рвалась в прижатую толпой дверь опустевшего троллейбуса женщина. Но рядом сквозь голоса послышались бабьи вскрики, причитания, заглушаемые ладонями, уголками платков, прижимаемых ко рту. Впереди тоненько заплакала девочка, крича испуганно: "Мама! Мама!" - тотчас, как бы подхватив этот крик, истерически взвизгнули, зовя детей, несколько женских голосов, и несдерживаемые вопли прокатились по толпе, охватывая ее, вырываясь в каком-то упоенном ужасе горя - и от мелодий Шопена, и от непонятности при виде этой мелькнувшей женщины в троллейбусе. Кто-то крикнул:

– Стойте же! Стойте же, стойте! Она не успела выйти! Она была с девочкой! Я видел…

– Помогите ей!

– Да это кондуктор.

– Какой кондуктор? Ни одного нет!

– Боже мой, Костя, что это? Нас все время сжимают… Откуда столько людей? Ты слышишь - там впереди кричат!

Люди двигались толчками, будто тяжко раскачивало их, сжимало стенами домов, толкало сзади волнами; впереди усилились крики женщин; крики эти и плач детей заглушались каким-то слитным ревом голосов, этот рев катился спереди на людей. Никто не знал, что случилось там, - вытягивали шеи и подымались из толпы над спинами, оглядывались растерянные и недоуменные лица.

– Что там? Что?

– Ася! Нам нужно вернуться! - крикнул Константин. - Нам не нужно ходить! Нам нужно вернуться!

Константин шел в середине толпы, охватив Асю за плечи, защищая ее от натиска спин и плеч все сгущавшейся людской тесноты, - нельзя было понять, почему так плотно сдавило, так закачало толпу. Но он еще пытался раздвигать локти, напрягая мускулы рук, он еще держал их раздвинутыми, и вдруг его локти приплюснуло к бокам. Он сразу ощутил чье-то прерывистое, трудное дыхание на затылке, на щеке, упругое живое шевеление человеческой массы, навалившейся сзади и с двух сторон. И уже изо всей силы вырывая свои одеревеневшие локти, охраняя Асю, он с тревогой увидел ее добела прикушенную губу, увеличение напряженные глаза.

Константин успел прижать ее к себе, успел наклониться к ее побелевшему лицу, крикнуть:

– Ася! Идем отсюда! Здесь нельзя! К тротуару, к тротуару! За мной! Охватывай меня руками за пояс!

"Зачем я послушался ее? Зачем мы пошли? Она хотела посмотреть? Зачем я послушался?"

Впереди опять закричали женщины. На мгновение разорвало и стремительно понесло в прореху толпу, какие-то цепляющиеся, раздирающие руки, набрякшие, задыхающиеся лица втиснулись между ним и Асей, и тут же их оторвало друг от друга.

– Ася! Ася!..