Тисса горит

— Обрадовались… — улыбнулся Пойтек, — было бы любопытно выяснить, кто первыми вывесили флаги. Наверно, немало среди них тех, у кого сегодня нет особых оснований радоваться.

В ратуше заседали оба партийных комитета обеих объединившихся партий — коммунистической и социал-демократической. К полудню выбрали директориум Уйпешта в составе трех лиц. По предложению Пойтека я был выбран секретарем директориума.

— В чем будут состоять мои обязанности?

— Это не так-то легко объяснить. Дел у тебя во всяком случае будет по горло.

— Но все-таки?

— Увидишь.

Советская Венгрия.

Советская Россия.

Будапешт.

Москва.

Радиостанция Чепель.

Радиостанция Москва.

«Венгерская советская республика просит товарища Ленина к аппарату».

«Венгерская советская республика?»

«У аппарата Ленин. Прошу к аппарату товарища Бела Куна».

«…Венгерский пролетариат, взявший вчера ночью в свои руки управление государством и провозгласивший диктатуру пролетариата, приветствует вас, вождя международного пролетариата. Прошу вас передать выражение нашей революционной солидарности. И наш пламенный привет всему победоносному русскому пролетариату. Социал-демократическая партия приняла точку зрения коммунистической партии, обе партии объединились… Венгерская советская республика предлагает Российской советской республике оборонительный и наступательный союз. С оружием в руках будем бороться против всех врагов пролетариата…»

Говорит Москва.

Говорит Чепель.

Советская Россия.

Советская Венгрия.

«У аппарата Ленин. Горячий товарищеский привет венгерскому советскому правительству и в первую очередь товарищу Бела Куну. Ваши пожелания я передал съезду РКП. Безграничная радость…»

Говорит Москва.

Говорит Чепель.

Советская Россия.

Советская Венгрия.

Пойтек вслух прочел газетное сообщение. Крупные слезы текли у него по щекам.

Я сижу в просторной комнате в три окна. Передо мной на старом ободранном письменном столе чернила, перья, бумага и, что всего важнее, печать директориума. В моей комнате с утра до ночи толпится народ.

— Прошу вас, товарищ Ковач, очень прошу вас…

Вдова рабочего заливается слезами. Она с пятью детьми живет в погребе. Муж погиб в Сербии.

«Распоряжение жилищному управлению…»

Бедная женщина от радости не чует под собой ног. Она порывается поцеловать мне руку. Меня разбирает тайный страх: а что если мое распоряжение не будет выполнено?

На следующий день она снова появляется у моего стола.

Она не знает как благодарить меня: ей отвели две комнаты во втором этаже. Подумать только — две комнаты!

Я прилагаю все усилия к тому, чтобы поскорей разрешать дела. Одно за другим мелькают передо мной незнакомые лица, лица рабочих — худые, бледные, болезненные, со следами перенесенных за войну страданий.

— Мне топить нечем…

— Две недели назад мне отвели каморку, но в ней ничего нет — ребенок спит на полу.

— Товарищ, врач говорит, что дочь моя… моя Анна… должна умереть… Ей всего двенадцать лет, а она уже харкает кровью. Верьте мне, товарищ, верьте мне — врач так и сказал: она умрет, если не будете кормить ее яйцами, молоком и мясом. И она умрет, потому что откуда же мне раздобыть ей мяса! Мой муж военнопленный, итальянец-военнопленный. У нас и хлеба-то нет.

— Такое у меня к вам дело, товарищ… Я хотел бы с вами переговорить по одному дельцу… Впрочем, что тут толковать! Сами видите, у меня пальцы из башмаков вылезают.

Не успевает просьба коснуться моего слуха, как рука уже тянется писать распоряжение.

«Директориум предписывает…»

В первый день я еще несколько побаивался, будут ли мои распоряжения приняты во внимание. Но когда, начиная со второго дня, ко мне стали являться вчерашние посетители, чтобы выразить благодарность за мое «великое благодеяние», я уже стал более уверенно водить пером по бумаге. Все принадлежит нам! Мы победили! Уж теперь-то каждый бедняк наверно получит то, о чем он мечтал. Кто ко мне пришел, не уйдет от меня с пустыми руками.

Три дня длилось это счастье. На четвертый, не успел я, придя в директориум, снять пиджак и приготовиться к своей обычной работе, как Пойтек вызвал меня к себе.