Титан

По окончании переговоров с Кемалем о покупке оружия она улетела обратно в Константинополь, чтобы сделать необходимые приготовления относительно транспортировки товара. После этого она обещала своему новому возлюбленному вернуться. В Константинополе она снова остановилась в отеле «Пера-палас» и в первый же день взяла такси, попросив отвезти ее в один из самых древних кварталов города. Она ехала по адресу, который ей дал Кемаль, сказав, что по нему проживает некий Лысый Али.

— Его отец и дед были палачами у султанов, — говорил Кемаль. — Эта семья из поколения в поколение растит наемных убийц. Для них это только бизнес. Если им хорошо платят, они гарантируют результат. Как только ты сговоришься с Лысым Али, можешь считать, что твой враг уже мертв.

Улочка была узкой и грязной, по ней катили телеги, запряженные ослами, толкались прохожие, уличные торговцы, дети. Она велела таксисту подождать ее и направилась к деревянной двери какого-то бесформенного старого дома. Позвонила. Дверь открыла сгорбленная старуха, лицо которой было закрыто чадрой. Лет ей было, наверно, не меньше чем дому. Старуха с подозрением оглядела изящно одетую американку. Диана вручила ей письмо, которым ее снабдил Кемаль. Старуха прошамкала что-то по-турецки и захлопнула дверь. Спустя несколько минут дверь вновь отворилась, и старуха кивнула Диане, чтобы та вошла в дом.

Она оказалась в комнате, убранной в типичной и древней турецкой манере. Великолепный красочный ковер, оттоманки и повсюду разбросанные цветастые подушки. Несмотря на то, что дом находился отнюдь не в фешенебельном квартале города, было сразу видно, что деньги у наемника водились. Следуя за старухой, Диана прошла еще две комнаты, а при приближении к кухне до нее долетел аромат приготовляемой баранины. Наконец в четвертой комнате старуха оставила Диану. На диване сидел невероятно толстый и совершенно лысый человек. На нем был халат с кушаком и туфли из красного бархата. Он курил сигарету, закрепленную на кончике длинного и черного лакированного мундштука. Он некоторое время молча изучал Диану своими маленькими поросячьими глазками, затем вынул мундштук изо рта и, не вставая, сказал по-французски:

— Меня зовут Лысый Али. Добро пожаловать в мой дом. У вас есть фотокарточка этого человека, Флеминга?

Все эти годы Диана аккуратно вырезала все, что попадалось о Нике в прессе. Она раскрыла свою сумочку, вытащила из нее вырезку из «Нью-Йорк таймс» и протянула ее Лысому Али.

Тот изучил ее, попыхивая мундштуком. Потом вновь поднял глаза на Диану:

— Мустафа Кемаль указал в своем письме примерную цену, но она слишком мала. Моя цифра такая: тысяча фунтов стерлингов плюс текущие расходы. Торговаться я не буду.

— Какие у меня будут гарантии?

— Мое слово, мадам, и репутация моей семьи.

Диана не сразу задала следующий вопрос:

— Как… это будет сделано?

— Вам незачем это знать. Главное: этот человек будет мертв. По рукам?

Диана вспомнила переживания своей первой любви, тот экстаз, который дарили ей поцелуи Ника, свою агонию в лечебнице в дни кризиса, свой гнев и свою ненависть. Она вспомнила тот свой последний взгляд, который бросила на него в номере «Савоя» в тот день, когда умер ее отец.

— По рукам, — сказала она.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ВОРОБЬИНЫЕ ТРЕЛИ

Хэррит Спарроу

Весь Голливуд только и говорит что о знойных любовных сценах, отснятых на студии «Метрополитен пикчерз» для картины «Юность в огне»! Говорят, что даже линзы камер, используемых при крупных планах с Родом Норманом и Эдвиной Флеминг, женой Ника Флеминга, запотевали! Норма Норман и Ник Флеминг смеются над предположениями о том, что это нечто большее, чем просто игра актеров. Но сдается мне, что дыма без огня не бывает.

Эдит Клермонт отшвырнула от себя газету и сказала мужу:

— Ван, как ты мог напечатать такую галиматью?

Ван отставил в сторону чашку с кофе. Они сидели в столовой своего дома в Сэндс-пойнте и завтракали.

— О какой галиматье ты говоришь?

— О колонке Хэррит Спарроу. Она уже до того дошла, что пишет, будто бы у Эдвины есть что-то с Родом Норманом! И ты это напечатал! Подумай о том, что будет чувствовать Ник, не говоря уже об Эдвине!

— Это называется рекламой, Эдит. Ник, возможно, сейчас отплясывает джигу. Всякое упоминание о картине в материалах Хэррит Спарроу — это дополнительно проданные билеты.

Эдит было уже пятьдесят три, и ее волосы подернулись сединой. Слова мужа ее не убедили.

— По-моему, это верх цинизма, Ван, — сказала она.

— Кинобизнес — циничное занятие. И потом твой Ник уже не бойскаут.

— Эта твоя реклама просто непристойна! — продолжала Эдит. Она вздохнула. — Наверное, я несовременна. Я все время говорила, что тебе пора бросить журналистику.

— К счастью, мои тиражи сейчас таковы, что твои уговоры звучат неубедительно.

Она помолчала, а потом, понизив голос, спросила:

— Ван, а как ты думаешь, это правда?

Ее муж пожал плечами.

— Лучше не спрашивай, — попросил он.

Но об этом спрашивала уже вся Америка.