Титан. Фея. Демон

Сирокко в ужасе шарахнулась от этой мысли. Страшась, подобно всем прочим, смерти как гибели разума, она вдруг представила себе и нечто гораздо худшее. А что, если люди вообще никогда не умирают?

Что, если утрата тела оставляет за собой ВОТ ЭТО? Почему бы вечной жизни не оказаться вечной нехваткой ощущений?

Безумие представилось куда более привлекательной альтернативой.

Итак, пошевелиться не удалось. Сирокко бросила тщетные попытки и взялась перетряхивать более свежие воспоминания, надеясь, что ключ к ее теперешнему состоянию можно обнаружить в последних секундах на борту «Мастера Кольца». Она бы рассмеялась, сумей обнаружить нужные для этого мышцы. Стало быть, если она не мертва, то заключена в брюхе зверя столь огромного, что он оказался способен сожрать целый корабль вместе с экипажем.

По здравому размышлению такая перспектива показалась Сирокко вполне привлекательной. Ведь если ее сожрали, но она невесть почему все еще жива, — вскоре непременно должна наступить смерть. Решительно все казалось лучше кошмарной вечности, безмерная тщета которой уже начала представать перед ней во всей красе.

Тут выяснилось, что рыдать без тела очень даже можно. Без слез, без всхлипов, без спазмов в горле Сирокко безутешно рыдала. Несчастное дитя во мраке — и со страшной болью внутри. Потом она почувствовала, как здравомыслие возвращается, порадовалась этому — и прикусила язык.

Теплая кровь наполнила рот. Сирокко плавала в ней, охваченная страхом и голодом, — подобно мелкой рыбешке в неведомом соленом море. Она сделалась слепым червем — всего-навсего ртом с твердыми округлыми зубами и распухшим языком, ищущим прекрасного вкуса крови, который будил надежду — и таял…

В отчаянии Сирокко снова укусила язык — и была вознаграждена свежей красной струйкой. «Можно ли ощущать цвет на вкус?» — задумалась было она, но тут же мысленно махнула рукой. Какая все-таки упоительная боль!

Боль перенесла ее в прошлое. Оторвав лицо от расколоченных циферблатов и выбитого ветрового стекла небольшого самолетика, Сирокко почувствовала, как ветер холодит кровь ее раскрытого рта. Должно быть, она прикусила язык. На поднесенную к подбородку ладонь выпали два окровавленных зуба. Сирокко тупо разглядывала их, не понимая, откуда они взялись. Несколько недель спустя, выписываясь из госпиталя, она нашла их в кармане парки. Потом она держала их в коробочке на прикроватном столике — как раз для тех ночей, когда просыпалась от мертвящего шепота ветра: «Второй движок накрылся, а внизу — только снег и деревья. Снег и деревья. Деревья и снег». Тогда она хватала коробочку и судорожно трясла. «Я выжила, выжила», — отвечала она ветру.

— Но то было давным-давно, — напомнила себе Сирокко.

…А в висках бешено стучала кровь. Снимали повязки. Настоящее кино! Вот обида, что ей самой не было видно! Кругом заинтересованные лица — меж ними быстро снует камера — грязные бинты падают тут же, у койки, разматывается слой за слоем — а потом…

«Ах… Ох… Ну-у, доктор… да она же просто красотка!»

Какая там красотка! Ей уже сказали, чего ожидать. Два чудовищных фингала и сморщенная багровая кожа. Черты лица не пострадали, никаких шрамов не осталось — но и красивей, чем раньше, она не стала. Нос по-прежнему как топорик — и что? При аварии он не был сломан, а изменить его ради чистой косметики Сирокко не позволила гордость.

Хотя втайне она свой нос, естественно, ненавидела — и считала, что именно проклятый топорик вкупе с гренадерским ростом способствовал назначению ее командиром «Мастера кольца». Ибо несмотря на многие доводы в пользу командира женского пола, те, от кого зависел выбор, все еще не могли представить себе столь дорогостоящий звездолет под началом прелестной дамочки венериных пропорций.

Дорогостоящий звездолет.

Сирокко, ты опять отвлеклась. Прикуси язык.

Так она и поступила. А вкусив крови…

…Увидела, как замерзшее озерцо бешено несется ей навстречу, почувствовала удар лицом о панель и подняла голову от разбитого стекла, которое тут же полетело в бездонный колодец. Ремни сидения держали Сирокко над пропастью. Чье-то тело заскользило по обломкам — и она потянулась ухватиться за ботинок…

Сирокко что было сил прикусила язык — и почувствовала, как сжимает что-то в ладони. А столетия спустя ощутила, как что-то давит ей на колено. Потом сложила два ощущения воедино и поняла, что коснулась самой себя.

Дальше началась смутная, одинокая оргия в кромешной тьме. Сирокко просто сходила с ума от страстной любви к своему только что вновь обретенному телу. Свернувшись в клубок, она лизала и кусала все, до чего дотягивался рот, — а руки тем временем щипали и дергали. Она была гладкой и безволосой, скользкой как угорь.

Когда она попыталась дышать, плотная, почти студенистая жидкость заструилась ей в ноздри. Это не было неприятно; и даже страх ушел.

Появился звук. Медленные глухие удары. Наверняка это бьется ее сердце!

Однако ничего, кроме собственного тела, нащупать не удалось, как она ни тянулась. Тогда Сирокко попробовала плыть, но так и не поняла, преуспела ли в этом.