Титаномахия. Том первый

Естественно — Винни-Пухом! Ведь он всегда был и навсегда останется для нас всех гениальным писателем, а не рядовым политиканом, чьи социальные выдумки никогда никого не интересовали. И не находили столь же глубокого отклика в широких массах, как тот занимательный всех процесс, которым его главный герой Эдичка занимался на лестничной клетке верхнего этажа. Всё время опасаясь, что прямо сейчас могут выйти из любой двери и застукать. Наслаждаясь остротой момента!

Так что если врать, то — от всего сердца! Резать всю правду-матку. Безо всякой анестезии.

Хотя, хирург с меня и никудышный. Тем более — женский. Ведь в старом японском театре все женские роли играли исключительно мужчины. Надевая женские маски. И одежды.

Что ж, будем стажироваться. И попробовать сыграть женскую роль даже не одевая маску, как посмел сделать это тот же Эдичка.

И даже пойти на этот раз ещё далее его. И сыграть её уже и без одежды!

Женской, разумеется. Откуда она взялась бы прямо посреди океана? Не из пены ж морской. Хотя… Во что там была одета Афродита? В соблазн и наготу обмана?

Эх, прощай, интрига! Помрёт, ведь, под ножом. Как пить дать помрёт!

А если не дать ей пить, так и вовсе помрёт от жажды. Обуявшей уже читателя.

— Тащи скорее уже сюда эту гулящую по умам девку! — нетерпеливо воскликнул Эдичка. — Сейчас мы с ней как следует позабавимся! Опустим, а затем отпустим ей все наши грехи, забив камнями!

— Ну, так уж и быть.

Да. У моряков были все основания подозревать Ганешу. И не только его.

Ведь и сам Арес был не менее утончённым интеллектуалом с въедливым характером. Чем Эдичка. Пожалуй, даже слишком утончённым. И через чур манерным в витиеватости своих интеллектуальных пассажей. С которыми он то и дело обращался к матросам, наслаждаясь своей речью так, будто бы уже имел каждого из них — каждым своим предложением продолжить работу кистью: «Тщательнее, тщательнее, господа!» И въедливым замечанием их недостатков:

— Ганеш Шиванович, у вас фамилия, случайно, не Пикассо? Или — Рембрандт? Нет? Тогда чего вы там возитесь, как будто бы это не шлюпбалка, а полотно?!

— Тогда дайте мне валик, — огрызался тот, — потому что как только я беру в руки кисть, во мне тут же просыпается каллиграф. Как при виде печатной машинки — литератор.

Обращаясь к каждому из матросов исключительно по имени-отчеству, сколь никчемно бы тот на данный (ему по заднице) момент не выглядел. Что звучало в устах старпома лишь ещё более унизительно. Врожденная культура которого ассоциировалась у этих грубиянов, виртуозно владевших лишь шкрябкой и кисточкой, с некоей куртуазностью, которой матросы, в силу отсутствия у них внятного понимания мозговых процессов, подсовывали самые пошлые контексты. С самого начала рейса. Каждый раз после общения с Аресом понимая, что их только что поимели. Причём, без анестезии боцмана в виде матов и прочих, смягчающих сёй процесс грубостей. Пытаясь в ответ на его завышенную требовательность и педантичность хоть как-то над ним возвыситься. В курилке. И хотя бы за глаза унизить. Отыграться! Посмеяться над возвышающим старпома над остальными полуживотными цилиндром подчёркнутой цивилизованности и «бабочкой» его двусмысленной улыбки.

Да и Ганеша вдруг перестал быть их закадычным другом, бросив пить. Вышел из под надзора старпома и вошел прямиком к нему в каюту. По всё той же, вышеописанной в диалогах с Иридой, схеме. Так что когда самому старпому его давний друг Аванэс с берега прислал посреди рейса бутылку армянского коньяка, и Арес начал предлагать Ганеше выпить (мол, со мной, так уж и быть, можно), тот с какой-то странной улыбкой постоянно отказывался. Мол, бросил. Да и всё тут. Думая про себя, что если бы захотел неожиданно напиться, прервав начавшуюся трансформацию, то мог бы пить у Рема медовухи «за крышу» столько, сколько захочет. Как и в начале рейса. До того, как откатал Сизифов камень. Когда он заглядывал к Рему в соседнюю каюту, словно в бочонок мёда, медвежьей «волосатой» лапой черпая столько лакомства, сколько пожелает. Вторую повариху. За что Рем даже пытался по окончании рейса стрясти с Ганеши денег. Забывая о том, что если бы тот только захотел, то старпом в любой момент мог бы накрыть всю его шарашку и привлечь к ответственности за распространение аромата медовухи по всему судну. О чём Рему тут же и пришлось напомнить.

Так что Ганеше не оставалось ничего, как в самом начале рейса под угрозой списания, висевшему над ним, как гильотина, начать искренне каяться в своем прошлом. Размышляя над тем, с чего именно всё это началось. Его порочная жизнь.