Титаномахия. Том первый

— Зато теперь я понимаю, почему любой из вас возмущается, когда я называю его дураком! — усмехнулась Каллисто.

— Ты забыла, что я никогда не обижаюсь? — улыбнулся Аполлон, сообразив, что Каллисто так ничего и не поняла. — Ведь главное не то, что ты можешь обо мне подумать. А то, что я могу подумать о том, что ты можешь обо мне подумать. Потому что ты по отношению ко мне вторична. Твоё желание обидеть меня — третично. А твоё высказывание так и вообще теряется где-то в метафизической глуши. И до меня просто не доходит то, что ты пыталась до меня донести. Пока до тебя доходит то, что ты хоть что-то пыталась до меня донести, ты приходишь ко мне с пустым разносом. — усмехнулся Аполлон, подрагивая от наслаждения беседой. Осваивая этот вид более тонкого экстаза. — Если бы главным для тебя был разбираемый нами вопрос, а не роль официанта на побегушках у собственной самости, ты просто не смогла бы на меня обидеться. Если бы даже и захотела.

— Потому что ты по отношению ко мне вторичен?

— Единственное, почему люди до сих пор суеверно обижаются друг на друга, так это потому, что они не могут признать независимость оценки. Ведь оценка — это всего лишь вектор силы, идущей от оцениваемого к воспринимающему. Которую объект оценки сам же и спровоцировал, выдавив своим поведением данную оценку себя, как из тюбика. Поэтому, чтобы не признавать своих ошибок, предпочитают обижаться на камень, об который ударились. Точнее — на высказывание. На график его функции посредника между вами и вашей глупостью. Это всё равно, что пытаться плюнуть в лицо ветру. Все обиды основаны на недо-разумении!

— Чего? — не поняла ученица.

— Того, что человек, вживаясь сам в ту социальную роль, которую ему волей-неволей приходится играть на подмостках собственной жизни, требует того же — по отношению к собственной персоне — и от других. Совершенно забывая, что у другого, а тем более — другой тысячи таких карнавальных масок. С одним она играет роль жены, с другим — любовницы, с третьим…

— Играет на флейте? — усмехнулась ученица. Над собой.

— И сколько отношений, столько и ролей. А муж требует только одного отношения — к себе. И именно в той роли, которая ему наиболее от вас выгодна. Заставляя заниматься сексом.

— Что за эгоизм! — возмутилась ученица, преданно погрузив его в себя как можно глубже.

— Хватит потакать другим себя дурачить! Веди себя так, как будто бы то, чего ты достигла ранее, вообще не имеет никакого значения.

— Потому что это действительно уже совершенно не имеет никакого значения, — вздохнула ученица.

— А что имеет, то — несовершенно.

— Или — недействительно?

— Иллюзорно. Единственное, что нам мешает это понять — наша жадность. Что можно сравнить по совершенству с науками (которые сами по себе иллюзорны, ибо это чистые знаки) и по действенности с практиками (которые сами по себе не имеют никакого значения, ибо это чистое действо) — так это искусство. Ибо оно является не просто симбиозом их обоих, их волшебным ребёнком, но апофеозом усилий их совместного развития.

— Ты имеешь в виду процесс творения? — испугалась Каллисто, что он намекает ей заняться сексом.

— Процесс творения — это только процесс, который, сам по себе, не имеет никакого значения, — усмехнулся Аполлон. — Ибо это чистое чудо-действо! Подлинный творец этого творения тот, кто его вос-принимает. То есть — как часть себя. В этом-то и заключается вся загадка творчества. От сотворения детей и цивилизаций, до чистых произведений искусства.

— Зачем тогда вообще творить? Сиди, да наслаждайся, вос-принимай, — пропела ученица. Довольная своим подношением Учителю.

— Гений только потому и творит, что не может найти в этом мире свои части и вынужден их для себя воссоздавать из ребра жёсткости своего косного мозга. Ева была первым произведением Адама, которое он придумал, исходя из своей нужды в ней. А Бог со-творил. То есть — технически помог Адаму, воплотив её, — погладил он свою Еву. — Ибо Адам был частью его самого. Его произведением. Искусства быть.

— Ладно, мне надоела твоя тувталогия. Ты скоро… закончишь эксперимент?

— Каждый занимает то место, которое он сейчас способен занимать. Ты же ни на что другое пока ещё неспособна. Так что сиди и занимайся! Ещё минут пять, для приличия.

— Конечно, ведь для неприличия нужно гораздо больше времени! — усмехнулась ученица.

— Я думаю, — слащаво растянул Аполлон ухмылку за уши, — что в таком деле вообще неприлично рассуждать о времени.

— И ты прав. Только приличные дела и имеют временные характеристики. Неприличное — вечно!

— Тем более, когда делаешь это одним из своих художественных приемов. Чтобы положить на лопатки жизнь, этого извечного противника искусства, который, как Иуда, постоянно предаёт искусство своей вульгарностью. Заставляя людей, как животных, заниматься вульгарным сексом.

— Как говорится, делу время, а потехе — час. Который час?

— Ты тоже хочешь потешиться?

— Точнее, забыть о приличиях!

— Даже когда нам кажется, что у нас всё ещё есть время, мы всего лишь оттягиваем резинку приговора.