Титаны Возрождения. Леонардо и Микеланджело

Главной работой Микеланджело в первый римский период его творчества стала скульптурная композиция «Оплакивание Христа», или «Ватиканская пьета» (1498–1500, Ватикан, собор Святого Петра)[264]

, изображающая мертвого Иисуса на коленях Девы Марии. Ее заказчиком был французский кардинал Жан де Билэр-Лагрола, который обязался заплатить Микеланджело 450 дукатов, но умер до завершения работ. Вазари приводит подробное описание композиции, добавляя, что эта работа стала единственным произведением Микеланджело, на котором он высек свое имя. «…За это пребывание свое в Риме он достиг, учась искусству, такого, что невероятным казались и возвышенные его мысли, и трудная манера, применявшаяся им с легкостью легчайшей, отпугивая как тех, кому непривычны были подобные вещи, так и тех, кто привык к хорошим вещам; ведь все то, что было создано раньше, казалось ничтожеством по сравнению с его вещами. Вещи эти возбудили желание у кардинала св. Дионисия, именуемого французским кардиналом Руанским (Вазари смешивает Жана Билэра с архиепископом Руана Жоржем д’Амбуазом. – Д.Б.

), оставить через посредство художника столь редкостного достойную о себе память в городе, столь знаменитом, и он заказал ему мраморную, целиком круглую скульптуру с оплакиванием Христа, которая по ее завершении была помещена в соборе Св. Петра в капеллу Девы Марии, целительницы лихорадки, там, где раньше был храм Марса. Пусть никогда и в голову не приходит любому скульптору, будь он художником редкостным, мысль о том, что и он смог бы что-нибудь добавить к такому рисунку и к такой грации и трудами своими мог когда-нибудь достичь такой тонкости и чистоты и подрезать мрамор с таким искусством, какое в этой вещи проявил Микеланджело, ибо в ней обнаруживается вся сила и все возможности, заложенные в искусстве. Среди красот здесь, помимо божественно выполненных одеяний, привлекает внимание усопший Христос; и пусть и в голову не приходит кому-либо увидеть обнаженное тело, выполненное столь искусно, с такими прекрасными членами, с отделанными так тонко мышцами, сосудами, жилами, одевающими его остов, или увидеть мертвеца, более похожего на мертвеца, чем этот мертвец. Здесь и нежнейшее выражение лица, и некая согласованность в привязке и сопряжении рук, и в соединении туловища и ног, и такая обработка кровеносных сосудов, что поистине повергаешься в изумление, как могла рука художника в кратчайшее время так божественно и безукоризненно сотворить столь дивную вещь; и, уж конечно, чудо, что камень, лишенный первоначально всякой формы, можно было когда-либо довести до того совершенства, которое и природа с трудом придает плоти. В это творение Микеланджело вложил столько любви и трудов, что только на нем (чего он в других своих работах больше не делал) написал он свое имя вдоль пояса, стягивающего грудь Богоматери; вышло же это так, что однажды Микеланджело, подойдя к тому месту, где помещена работа, увидел там большое число приезжих из Ломбардии, весьма ее восхвалявших, и когда один из них обратился к другому с вопросом, кто же это сделал, тот ответил: “Наш миланец Гоббо” (скульптор Кристофоро Солари. – Д.Б.

). Микеланджело промолчал, и ему показалось по меньшей мере странным, что его труды приписываются другому. Однажды ночью он заперся там со светильником, прихватив с собой резцы, и вырезал на скульптуре свое имя. ‹…›

И недаром приобрел он себе славу величайшую, и хотя некоторые как-никак, но все же невежественные люди говорят, что Богоматерь у него чересчур молода, но разве не замечали они или не знают того, что ничем не опороченные девственники долго удерживают и сохраняют выражение лица ничем не искаженным, у отягченных же скорбью, каким был Христос, наблюдается обратное? Почему такое произведение и принесло его таланту чести и славы больше, чем все прежние, взятые вместе»[265]

.

Этот же рассказ в форме диалога повторяет Кондиви: «Однажды, когда я говорил об этом Микель-Анджело, он сказал мне: “Разве ты не знаешь, что чистые и целомудренные женщины сохраняют свою свежесть гораздо долее нецеломудренных? Во сколько же раз свежее должна быть дева, никогда не имевшая нечистых помыслов, искажающих телесную красоту? Я даже скажу больше. Божественная воля поддерживала цвет и свежесть молодости, чтобы лучше доказать миру вечную чистоту матери, оставшейся навсегда невинную девою. Этот облик молодости не был необходим сыну; даже наоборот, приняв человеческую плоть и приняв все земные испытания, кроме греха, Божественное начало не должно было в нем изгладить человеческого, оно осталось на нем со своим течением и порядком вещей, и время должно было положить на нем свой отпечаток. Поэтому не удивляйся, что я изобразил Пресвятую Деву, Матерь Божию, гораздо моложе, чем того требуют ее годы, а Христу дал наружность, приличную Его летам”. Это рассуждение могло бы сделать честь любому богослову и удивить читателей, если бы было высказано кем-нибудь другим, а не Микель-Анджело»[266].