Тито Вецио

— Как, ты колеблешься? Ты, которая многолетними страданиями приближала эту минуту. Ты, которая воспитала во мне с юных лет идею мести, теперь медлишь? Ты мне всегда казалась предусмотрительнее матери Ахиллеса, постоянно погружая меня в волны твоей ненависти, ты убивала во мне все человеческое, всякую жалость к людям и милосердие. А теперь ты не решаешься? Я вижу, твой взгляд говорит мне, что он — мой отец! Знаю и то, что этот человек ради удовлетворения своей минутной прихоти, не задумываясь, подарил обществу еще одного раба. Исполняя просьбу своей достойной супруги, он согласился избавиться от нас с тобой, как от ненужных ему рабов, которых на старости лет из-за непригодности к работе продают за бесценок на рынке вместе со старыми волами и ослами. Все это я прекрасно знаю и помню. Отец мой равнодушно смотрел на лоб сына, который только что был украшен позорным рабским клеймом, на всю мою жизнь обрекавшее меня на самые страшные несчастья. Ведь и ты прекрасно знаешь, что значит для меня это постыдное клеймо, оно леденит мою кровь, не дает покоя не днем ни ночью. В часы, когда мой страстный ум парит над пределами вселенной, когда я подчиняю людей своей железной воле, это клеймо жжет мой мозг, причиняет душе невыразимые страдания. Знаешь ли ты, моя мать, каких страшных, нечеловеческих усилий стоит мне необходимость ежеминутно сдерживать себя, чтобы собственными руками не задушить этого старика, сказав:

— Умри же от рук сына, осужденного тобой на вечное рабство.

Аполлоний на минуту замолчал, перевел дух и, взглянув на мать, радостно воскликнул:

— А, я вижу, ты все это знаешь, твои глаза свирепо засверкали, ты не могла забыть нашего позора. Ты хорошо помнишь клятву, данную тобой у окровавленной колыбели твоего несчастного сына! Ты дом Вецио обрекла божествам мрака! Нет, нет, из твоей памяти не могли исчезнуть все эти ужасы, все долгие годы невыносимых страданий и целого ряда преступлений, с помощью которых все ближе и ближе оказывались мы к нашей цели. Наконец мы подошли к ней совсем близко, час пробил, колебание с нашей стороны было бы презренным малодушием.

— Хорошо, завтра яд будет готов, — отвечала колдунья, злобно сверкая глазами.

— Итак, прощай до завтра, мать моя, — сказал Аполлоний, выходя из комнаты.

— До завтра, — отвечала Кармиона, не решаясь сказать «сын мой» извергу, который собирался отравить родного отца.

В жизненной драме все перемешано: серьезное и смешное, смех и плач, добродетель и порок, геройство и трусость. Все эти противоположности очень тесно связаны друг с другом и зависят от разнообразных способностях актеров, участвующих в постановке жизненной драмы и тех обстоятельств, в которых они оказались по воле судьбы. Рассказывать историю одной из этих драм — значит все время идти по кривой линии, перемещаться с места на место, от одного исполнителя к другому.

Тито Вецио встал очень рано и отправился в библиотеку читать Полибия.[137] Но молодому квириту что-то не читалось, он беспрерывно открывал и закрывал книгу, надолго задумываясь. Голова его была занята только одной мыслью: удастся ли наладить их совместную с прекрасной Луценой жизнь? Энергично пройдясь по комнате, он приказал позвать к себе Сострату. Старая кормилица не заставила себя долго ждать. Она вошла в библиотеку, лукаво улыбаясь, что несколько смутило Тито Вецио, но он постарался принять как можно более серьезный вид.

— Что так рано вскочил с постели? — спросила кормилица. — После вчерашней прогулки не мешало бы подольше отдохнуть. О, юноша, юноша, когда же у тебя прибавится хотя бы на один асс[138] ума. Вот и Луцена тоже давным: давно встала с постели, будто Психея в ее подушки и перину понатыкала иголок.

— А как ее здоровье?

— О, на этот счет можешь не беспокоиться. Она прекрасна и свежа, как роза. Сегодня ты увидишь ее в пеплосе[139] и согласишься со мной, что она не простая смертная, как все мы, а богиня красоты. Я одела ее в пеплос, который ты, может помнишь, заказал три года тому назад, чтобы сыграть роль Елены в трагедии того поэта, как его… забыла… который ругает всех женщин,[140] и сама изумилась: обыкновенная женщина не может быть так хороша, и не одна я, старуха, разинула рот, глядя на Луцену, там все от нее с ума посходили. По-моему, она пеплос не должна никогда снимать. Пусть все любуются. Если ты увидишь ее в этом одеянии, то, несомненно, согласишься со мной.

— А где Луцена сейчас?

— В аллее. Плетет венки. В ее руках розы и лилии приобретают какую-то особую прелесть.

— А что она собирается делать с этими венками?