Титус Гроан

Фуксия приподнялась, опираясь на локоть и вглядываясь в бор на другом берегу. Глаза ее не были нынче красны от слез: в последнее время она плакала так часто, что несколько истощила свои солевые запасы. Это были глаза, в которых сонмище слез ожесточенно билось, не желая никуда уходить, и одержало победу.

– Что ты сказала?

– Вот именно! вот именно! – госпожа Шлакк осерчала. – Никогда не слушает! Наверное, слишком умная стала, чтобы слушать старуху, которой и жить-то осталось всего ничего.

– Я не расслышала, – сказала Фуксия.

– А ты никогда и не пыталась, – огрызнулась Нянюшка. – В том-то и дело – никогда не пыталась. Тебе что есть я, что меня нету, все едино.

Фуксия уже немного устала от сварливых, слезливых укоров старенькой няньки. Она перевела взгляд с сосен на брата, начавшего тем временем возиться с пряжкой на одной из ее туфель.

– Хорошо хоть ветерок приятный задул, – сказала она.

Нянька, забывшая, что она сию минуту корила Фуксию, испуганным рывочком повернула к девочке морщинистое личико.

– Что ты, баловница моя дорогая? – спросила она.

И тут же вспомнив, что «баловница» по какой-то причине, которую старушка успела запамятовать, впала у нее в немилость, сморщила личико в смешной, тщедушной гримаске надменности, словно бы говоря: «Я, может, и называю тебя «дорогой баловницей», но это не значит, что мы с тобой снова разговариваем».

Фуксия с хмурой печалью взглянула на нее.

– Я говорю – ветерок приятный, – повторила она.

Госпоже Шлакк никогда не удавалось подолгу выдерживать позу показного достоинства, вот и теперь она, как бы ставя точку, попыталась шлепнуть Фуксию, но не рассчитала расстояние и завалилась набок. Фуксия, потянувшись над ковром и словно поправляя сбившееся набок украшение, усадила карлицу на прежнее место и нарочно оставила левую руку поближе к ней, ибо хорошо знала свою старую нянюшку. И разумеется, стоило только госпоже Шлакк прийти в себя и разгладить на коленях юбку, и поправить шляпку со стеклянными виноградинами, как она тут же слабенько хлопнула Фуксию по руке.

– Что ты там говорила о ветерке, дорогая? Наверное, как всегда, ничего интересного.

– Я сказала, что он приятный, – ответила Фуксия.

– Да, приятный, – поразмыслив, согласилась Нянюшка. – Приятный, единственная моя, да только моложе-то он меня не сделает. Так, разве, обдует с краешку, чтобы коже полегче стало.

– Ну, по-моему, все же лучше, чем ничего, – сказала Фуксия.

– Да ведь этого мало, спорщица ты этакая. Мало, когда человеку вон сколько всего переделать надо. И за что твоя здоровенная мамочка так на меня взъелась? Как будто я что-то могу поделать с пропажей твоего бедного отца да с беспорядком на кухне; как будто я что-то могу поделать!

При упоминании об отце Фуксия закрыла глаза.

Она и сама искала его – искала долго. За последние несколько недель Фуксия сильно повзрослела – теперь сердце ее раздирали чувства, которых она прежде не знала. Страх пред сверхъестественным, нездешним – ибо ей пришлось столкнуться с ним лицом к лицу – страх перед безумием и насилием, смутно ею подозреваемым. Он сделал ее взрослее, молчаливее, опасливее. Фуксия узнала страдания – страдания одиночества, заброшенности и утраты той пусть и невеликой любви, какая выпала ей на долю. Она начала бороться с собой и окрепла в этой борьбе, в ней зародилось чувство невнятной гордости, пробудилось сознание своего наследия. Исчезновение отца окончательно выковало еще одно звено незапамятной цепи. Фуксия оплакивала утрату, поселившую в груди ее тяжкую боль, но помимо утраты она ощущала за своею спиной – ощущала впервые – горный кряж Гроанов, ощущала, что она не свободна больше, что она не просто Фуксия, но представительница Рода. Все это клубилось в ее голове, словно облако. Зловещее, величавое, лишенное отчетливых очертаний. Что-то, чего она не понимала. Что-то, к чему она испытывала отвращение – столь невразумителен казался ей его голос. Перемена свершилась в ней вдруг – она не была уже девочкой, ни в чем, кроме привычных навыков речей и поступков. Разум и сердце ее повзрослели, и все, некогда такое простое, заволоклось мглою, все перепуталось.

Нянюшка опять повторила, уставя слабые глазки за озеро:

– Как будто я что-то могу поделать со всем этим беспорядком да с негодными людьми, которые делают неположенное. Ох, бедное мое сердце! как будто это я во всем виновата.

– Никто и не говорит, что ты виновата, – сказала Фуксия. – Сама выдумываешь за людей, что они думают. А все это никакого к тебе отношения не имеет.

– Не имеет! а вот и имеет – ох, проказница ты моя милая, как же не имеет, когда имеет? – тут взгляд ее снова сосредоточился (насколько был на это способен). – Что не имеет, дорогая?

– Неважно, – сказала Фуксия. – Посмотри-ка на Титуса.

Нянюшка, ответа Фуксии ничуть не одобрившая, обернулась и увидела, что малыш в желтой рубахе уже поднялся и важно вышагивает по горячему коричневатому песку прочь от ковра, сложив перед собою ладони.