Титус Кроу

— Часы. Здоровенные напольные часы Кроу. Мы вошли внутрь их корпуса, я и Кроу. Он первый, а я пошел за ним. А потом мы каким-то образом разделились. Я помню, что Кроу кричал мне, чтобы я следовал за ним, а потом… ничего. Но десять лет! Как такое возможно?

Тут я впервые заметил, что профессор старается не подпустить кого-то к моей кровати. Наконец незнакомец воскликнул:

— В самом деле, профессор, я вынуждена протестовать! Мистер де Мариньи ваш друг, я это понимаю, но кроме того, он мой пациент!

Голос был женский, но громкий и хрипловатый, потому мне показался грубым. Лицо женщины, сумевшей наконец выбраться из-за спины Писли, было суровым. Она чем-то походила на ястреба. В следующее мгновение я изумился тому, как мягки и нежны ее пальцы, которыми они сжала мое запястье, чтобы прослушать пульс.

— Мадам, — проговорил Писли с едва заметным акцентом уроженца Новой Англии, — мой друг находится здесь по моей просьбе, и я оплачиваю его лечение. Вы должны понять, что его сознание — единственный ключ к ряду очень важных вопросов, а я десять лет искал ответы на эти вопросы.

— Пусть все так, — ответила женщина невозмутимо, — но никакие суммы денег, никакое давление не перевесят правил, которые здесь устанавливаю я, профессор. Добиться своего вы можете единственным способом — если заберете мистера де Мариньи из моей клиники, а это совсем не в его интересах. Так что его здоровье — это моя забота, и до тех пор, пока он не поправится, либо до тех пор, пока вы не решите прервать его пребывание здесь, заботиться о нем буду я — так, как считаю нужным. — Она немного помедлила и едко добавила: — Как я понимаю, вы не профессор медицины?

— Нет, мадам, нет. Но…

— Никаких «но», профессор. Я совершенно уверена, что на сегодня мистеру де Мариньи достаточно волнений. В следующий раз вы сможете навестить его послезавтра. А теперь, боюсь, вам пора уйти.

— Но…

— Нет, нет, нет! — настойчиво произнесла врач.

Писли повернул голову ко мне, и я увидел его рассерженное морщинистое лицо. Его мудрые глаза свирепо сверкнули, но вдруг он улыбнулся, и сквозь недовольство проступила доброта.

— Хорошо, — наконец согласился он и сказал мне: — Придется со всем этим подождать немного, Анри. Но она права: сейчас тебе лучше отдохнуть. И постарайся не нервничать. Ты здесь в полной безопасности. — Он снова улыбнулся и лукаво скосил глаза на врача, которая отошла к изножию моей кровати и водила кончиком карандаша по линии на графике температуры. Писли склонился ко мне и прошептал: — Сомневаюсь, что даже Ктулху дерзнул бы приблизиться к этому месту!

После ухода Писли я снова заснул — и на этот раз довольно мирно. Проснувшись, я обнаружил, что надо мной трудится молодой врач и снимает лубки и гипс с моих рук. Ему помогала сестра Эмили — она настояла, чтобы я называл ее так. Похоже, она испытала искреннее удовольствие, когда поверх одеяла легли мои руки без повязок.

— Вы бы не поверили, — сказала мне она, — если бы увидели, как жутко ранены были ваши руки. Но теперь…

Тут она разрешила мне сесть и поудобнее уложила подушки под моей спиной. Затем мне дали зеркало и позволили побриться. Довольно скоро я научился не двигать руками слишком быстро — кости еще побаливали. По величине щетины на щеках я рассудил, что бритва ко мне не прикасалась, по меньшей мере, неделю. Старшая сестра Эмили это подтвердила и вдобавок сообщила, что уже дважды брила меня раз в неделю. Я лежал в ее клинике уже три недели.

Тогда я попросил, чтобы мне принесли утренние газеты, но прежде чем я смог начать читать их, в палату пришел второй врач. В бифокальных очках, невысокий, лысый. Деловитый, немного суетливый. Он устроил мне полное обследование: прослушал легкие и сердце, осмотрел уши, глаза, нос — то есть все. Пару раз во время осмотра он хмыкал и ворчал, что-то быстро записывал в блокнот, несколько раз просил сжать и разжать пальцы в кисти, в локтях, а это было больно. Потом врач еще поворчал и наконец спросил, сколько мне лет.

— Мне сорок шесть, — ответил я без раздумий, но тут же вспомнил, что необъяснимым образом миновало десять лет с тех пор, как меня в этом мире видели в последний раз, и сказал: — Нет: лучше запишите «пятьдесят шесть».

— Гм-м-м-м-м! Ну, хорошо. Предпочту поверить вашему первому утверждению, мистер де Мариньи. Невзирая на ваши травмы, вы очень неплохо сохранились. Я бы вам дал сорок два, ну, может быть сорок три. Но уж никак не пятьдесят шесть.

— Доктор, — воскликнул я, схватил врача за руки и, тем самым, ухватился за соломинку. Встретившись взглядом с врачом, я спросил: — Скажите мне, какой сейчас год?

— Гм-м-м? — Врач всмотрелся в меня через толстые линзы очков. — А? Год какой? Ах да, у вас ведь проблемы с памятью, да? Да-да, Писли об этом упоминал. Гм-м-м. Год у нас тысяча девятьсот семьдесят девятый. Я вам чем-нибудь помог?