Тюремные байки. Жемчужины босяцкой речи

Валюха проявила бздительность и разрешила эту иконку сфотографировать у ней на глазах. Нема базара! Щёлкнул я Миколку, потом к себе в лабораторию… Вот тут по уму какого-нибудь мазилу надо было подключить, чтоб он копию грамотно замастырил. Но я прикинул – баксы не водяра, не хер их на троих дербанить. Подобрал в размер древесностружечную плиточку и перевёл на неё чудотворца. Я этих портретов со старых фоток людям столько налепил – не меряно! И все благодарили…

Поехали опять к приходской председательнице: всё, Григорьевна, личное тебе благословение от патриарха Алексия. Прослезился, говорю, старичок. Так что по этому поводу грех не вмазать. А как разговелись, я себя по лбу: Валюха, совсем забыл, надо ж второй снимок сварганить! А то, понимаешь, ракурс не тот. Ясен перец, в тот же вечер мы ей Николу и подменили. В церкви темновато было, да и Валя дошла до кондиции… Короче, лобызнулись мы с этой водоплавающей на прощание и хотели по-шустрому лапти сплести[38]. И не было бы ни чёрта если бы эта сука свою помидоровку из чулана не выудила с такой блядь только на слонов охотиться а очнулись в обезьяннике[39] и Миша тихо скулит матом. Такое дело просрали, такое дело! Главное, эта леблядь триперная так и не проснулась, когда нас в гадиловку[40] волокли… Вырубил её самогон начисто. А заодно и нас с Изей. Пока мы кемарили, народ попёр с утреца в церковь. Оно бы и ничего, батюшка чего надо пропел, чем надо помахал, всё чин-чинарем. И вдруг какая-то мандолина старая как завопит: «Батюшки-светы! Никола-то помолодел!» Чтоб ей, курве, на том свете чертям бублики печь… Ну, помолодел – тебе-то что за печаль? Он же, блин, чудотворец! Плесень глазастая, ведь даже поп внимания не обратил. Тут и про нас вспомнили. Вот народ: как что, так сразу реставраторы! Я им втолковываю, что мы чисто машинально доски перепутали, а они вешают нам с Изей ещё каких-то индюков и запасное колесо от мотоцикла «Урал»! Вы, говорю, уроды, – совсем берега попутали?! Вы нам чудотворца на индюков не разменивайте! Короче, от индюков мы отмахались, а колесо менты Изе паровозом прицепили. Тебе, говорят, всё равно, а нам – процент раскрываемости и валенком меня, валенком, а внутрях утюг, да не у меня внутрях, а в валенке!

***

– ХОРОШАЯ БАЙКА, – лениво протянул положенец, когда сиамские близнецы завершили своё повествование. – Может, кто из жюри вякнет словечко?

Словечко вякнул сухой, узловатый и угрюмый бродяга Иван Бурый, голос которого звучал глухо и мрачно, как послание из потустороннего мира:

– И в чём тут хохма? Спалились на квасе[41]? Так у нас ползоны таких убогих пассажиров! Вон Ёжик Саня влез в лабаз, где бытовой техникой торгуют. Решил приглядеться, что к чему, слышит – один холодильник гудит, работает, падла. Распахнул – мама моя: ветчина, буженина, торты всякие, шпроты… Ну, и водяра, понятно. Гужанулся от пуза. Там и слёг: разморило. Оказалось, торгаши хотели назавтра чьи-то аманины отмечать. Заваливают утром, а тут – такой подарочек! Вот вам и рОман про графа Монте-Криста! Так он же не полез со своей гонкой на сцену погорелого театра!

– И вообще вся эта сказка говнецом попахивает, – вставил старый зэк Михалыч, под шум волны протискиваясь в первые ряды. – У нас на лесосеке в сорок седьмом одного церковного вора под балиндру пустили…

– Под какую ещё балиндру? – не понял прыщавый парнишка в майке с блёклым олимпийским мишкой на груди.

– Под пилораму, чертяка немытая! Очень тогда этих клюкарей не уважали. В лучшем случае – пидарастили…

– Не, вы слышали этого Соломона Каторжного? – возмутился рассказчик Миша Ашкенази. – Може, ты мне ещё споёшь поэму ребе[42] Маяковича «Шо такое нахес и шо такое цорес»[43]? Как жидёнок хитрожопый: жрёт сало, а утирает рибий жир! Мой покойный папа рассказывал байку про двух весёлых гоев[44], как те гопничали[45] в Муромском лесе. Пришили одного клиента, глянули к нему в мазел[46] – а там шмат сала! Один другому и говорит: «Ну, Ваня, давай захаваем эту бациллу[47]!» А тот пузо крестит и отвечает: «Ты шо, Мыкола, грех какой! Нынче ж постный день!»

– Ты, пархатый, не тронь Христову веру! – подскочил на заднем ряду Егор Андронов, возглавлявший в колонии арестантов, прибившихся к православию. Недавно они с дозволения хозяина соорудили в зоне небольшую церквушку, прилепив её одним боком к школе. Приходящий с воли к осуждённым батюшка посетовал, что эдак не по уму – как же, мол, совершать крёстный ход вокруг храма? Но всё же освятил и даже пустил по сему поводу обильную пастырскую слезу.

– Слышишь, ты, овца заблудшая! – огрызнулся Миня. – Кто бы гавкал! Егорий-Победоносец, ты бы лучше нам тиснул, кто спиздил со святой ударной стройки два ведра зелёной краски и сменял её в третьем отряде на баллон самогона? Причём, что характерно, – у пидоров!

– Самогон не ебётся! – парировал Егорий мощным и неопровержимым доводом. – Мне его петухи из баллона в баллон слили…

– Глохнуть всем! – сотряс помещение громоподобный рык Леща. – Кончайте этот кипиш! Мусоров, что ли, скликаете? Кто там следующий на подиум?