Тюремные дневники, или Письма к жене

Ты что, охуел! На какой «лад»?! Тоже, что ль, рехнулся? Как и я.

Как жалки те, кто ждать не научился.

Ну, спасибо. Я, по-моему, последнее время только и делаю, что жду когда, наконец, «дела пойдут на лад». Чего-то только, все никак не дождусь.

Ладно. Вторник, вторник! Да, сэр, но с другой-то стороны «покамест травка подрастет, лошадка с голоду умрет». Хочешь сказать, а вдруг следователь во вторник не выздоровеет? А, хуй с ним! К тебе тогда присоединюсь и будем вместе по ночам завывать. Дуэтом.

На уговоры дьявола подда-а-а-а-аться?

Все, пиздец! Сплю. Точнее, пытаюсь. Брысь!

8 июня, воскресенье (девятый день голодовки)

Второе искушение Святого Антония-Франциска. Точнее, сразу аж целых два.

Первое — в обед.

Обычно все происходит так. Стучат в дверь, и приятный женский голос (здесь вместо грязных тюремных баландеров пищу разносят миловидные добродушные женщины в безукоризненно-чистых голубых передниках) спрашивает:

— Обедать будете?

— Нет, спасибо!

В этот же раз, несмотря на мое обычное «нет, спасибо», кормушка вдруг распахивается и мне протягивают полную, дымящуюся миску горохового супа (О-о-о!..):

— Кушайте, пожалуйста!

— Нет, спасибо, я не буду!

(Увы!) Миска исчезает, кормушка захлопывается. Слышно, как разносчица негромко говорит стоящему рядом охраннику:

— Слышал? Я предлагала!

Ага! Значит, по прямому указанию сверху! (Самой-то разносчице, естественно, на все наплевать. Прикажут — предложит, не прикажут…

Короче, хочешь — ешь, не хочешь — не ешь! У нас демократия. Это уже мне кум, потом объяснил. Более подробно).

Ну-у!.. это вы зря! Все-таки за миску чечевичной похлебки меня не купишь. Я не Иов. Это вы чего-то совсем меня дешево цените! (Чего-то я, блядь, уже мыслить начал, как какая-то блядь! Как проститутка. О цене торгуюсь. Наверное, голодание все-таки сказывается. Мозг не питается и пр. Поглупел? Да и вообще там, в Библии, по-моему, не Иов, а кто-то другой — Исав, что ли?.. Да-а… «Что-то и с памятью моей стало». Сахар! Срочно нужен сахар! А где его взять! Может, кружку съесть?)

После обеда искушения продолжаются.

«На вызов!»

На вызов? В воскресенье? К кому?

Оказалось, к куму. Молодой, высокий полноватый майор, вальяжно раскинувшийся в кресле. На стене большой портрет Дзержинского.

Ну, обычные приветствия, то да се, про голодовку обычный вопрос: отчего, да почему? — ну, в общем, обычная бодяга.

— Чай? Кофе?.. С овсяным печеньем, а?

(Вот пидорас!)

— Нет-нет! Что Вы! Никаких печений! У меня диета. Строгая.

Киваю на портрет и спрашиваю:

— О! Я вижу, у вас тут портрет Феликса Эдмундовича? Он же, вроде, сейчас… не популярен?

(Между прочим, подробности биографии этого, с позволения сказать, «рыцаря революции» — кокаиниста и маньяка — у нас почему-то недостаточно известны. Судя по имеющимся архивным материалам и документам, убивать, хотя и не своими руками, ему просто нравилось.

Впрочем, тогда ведь было много и тех, кому нравилось убивать именно собственноручно…

Интересно, кстати, употреблял ли «железный Феликс» знаменитый «балтийский коктейль» — любимый напиток чекистов и красных революционных балтийских матросов: ложка кокаина на стакан водки?

Хотя, наверное, вряд ли. Ведь они его обычно перед расстрелами пили, а лично Дзержинский все же никого не расстреливал. Как, собственно, и Сталин, и Берия, и Гитлер. И иже с ними.)

— Знаете, это творчество самих заключенных. Нарисовано, между прочим, сажей. Подручными, так сказать, средствами.

(Чудны дела Твои, Господи! Лучше бы он осиновый кол нарисовал, этот заключенный. И надписал: «На могилу дорогому Феликсу Эдмундовичу от благодарных заключенных». Портрет, между прочим, мастерский. Прямо, хоть в музей!)

— Но вы ему хоть срок-то за это скостили?

Майор в ответ лишь смеется. (Понятно!)

— А почему Вы так уехать-то отсюда хотите? — спрашивает он у меня. — У нас же здесь хорошо!

— Даже слишком. Мне бы где попроще.

Майор опять с готовностью смеется.

— Ну, рад был познакомиться с таким знаменитым человеком!

(И ты туда же!)

— Ну, это я на воле был знаменитым, а здесь все равны.

Майор снова жизнерадостно хохочет. («Чему это он, блядь, все радуется? Гондон. Напился, наверное, чаю с овсяным печеньем перед моим приходом», — злобно думаю я.)

— Хотя, впрочем, у нас тут и до Вас были известные люди, — продолжает между тем кум. — Ковалев, например, тут сидел. Бывший министр юстиции. Тысячу сто с чем-то жалоб, между прочим, написал за время пребывания здесь.

(Да по хую мне твой Ковалев!)

— Ну, грамотный человек, наверное, был, — рассеянно отвечаю я. — Знал, что делал.

— Дурак он был просто! Он жалобы писал на решения, которые сам же и принимал, когда министром юстиции был.

— Знаете, вот если бы Вы сюда попали — не приведи, конечно, Господи, я Вам этого вовсе не желаю!..

Я стучу по столу.

— Спасибо.