Тюремные записки

Но тут уж, если не знать свойств железной двери и не иметь жесткого правила — никому не говорить то, что его не касается — оправдаться невозможно. После драки по соседним камерам передается информация — «Такой-то кумовской». И его репутация в тюрьме уничтожена. Теперь ему остается только тихо сидеть в самой покорной рабочей камере. Поэтому опытный зек и в тюрьме и в зоне очень настороженно и недоброжелательно относится ко всякому, кто начинает делиться с ним неожиданными секретами. «мне этого знать не надо. Ты что — свободные уши нашел», понимая, что излишнее знание увеличивает у него возможность случайных или намеренных неприятностей.

В условиях полицейского государства случайности могут быть и другие, к примеру, подслушанный тайным микрофоном разговор дома или на улице. А в результате без нужды показанный тайник с «сам» — или «тамиздатом», к которому сразу же идут во время обыска следователи, приводит к подозрениям в отношении того, кто о тайнике знал. Впрочем, в диссидентской среде, хоть и было несколько таких вполне очевидных провокаций, они не работали из-за того, что слухов, сплетен, подозрений и домыслов было так много, что провокации терялись среди них.

Я все это понял очень рано, потому что писал жалобы соседям, используя слабые места в их приговорах, но никогда не интересуясь, что же было на самом деле. С меня вполне было достаточно того, что уже было известно следователям. Не знаю, откуда этому правилу — никогда и никому не говорить то, что его не касается научился Андрей Шилков, но мы с ним вполне понимали друг друга и никогда его не нарушали. Но когда в мае 1988 года гэбистами был убит наш печатник, оказалось, что я не знаю ни его имени, ни места работы — поиски людей рисковавших на случайных ксероксах печатать «Гласность» были делом Андрея и мы никогда с ним об этом не говорили.

После убийства говорить об этом тоже было бессмысленно — запуганная гэбистами вдова печатника во всем винила покойного мужа и нас и любую информацию о его убийстве назвала бы клеветой и выдумкой. А через несколько лет, когда она бы уже не так боялась, случилось так много всего, а потом и Андрей уехал в Израиль, а я так и не узнал фамилию первого убитого сотрудника «Гласности».

В этот раз в карцер ко мне неожиданно пришел начальник тюрьмы Кузнецов с парой каких-то сопровождающих — я так и не узнал кто из них кто. Кузнецов явно ожидал от меня жалоб, скорее даже просьб, но я опять, как месяцев шесть назад в больнице, сказал, что письма большей частью пропадают, а уж о бредовых постановлениях, по которым меня сажают в карцер, говорить можно только с прокурором. Но он у вас, вероятно, свой, а поэтому жалоб я пока не пишу. Кузнецов явно ожидал чего-то другого и по смыслу и по интонации, хотя бы вопроса — «Ну что вам от меня нужно, зачем привязались». После чего можно было начать объяснения… но не дождался, неуклюже помялся в карцере и уходя сказал:

— Все это потом скажется на вашем здоровье.

Следующая камера была с двумя молодыми, довольно беспомощными зеками, одного из которых — Базилевского я даже помнил по сборке, когда нас привезли в тюрьму. Почему их посадили в малую неработающую камеру из явно положенных им рабочих камер, я не спрашивал, да и они явно не хотели рассказывать. Зато я узнал в подробностях, какой режим царит в рабочих камерах.

Оказалось, что все бригадиры с двумя-тремя помощниками, как правило, напрямую сотрудничают с оперчастью, а, главное, следят за неукоснительным выполнением нормы выработки. Производственные показатели и, видимо, связанные с этим доходы очень важны для тюремного руководства. При этом нормы (мне рассказывали о шитье брезентовых рукавиц) очень высоки и трудны даже для молодых людей, которые и попадают сплошь на усиленный режим. От выполнения (а в лучшем случае и перевыполнения) нормы выработки зависит и величина ларька, возможность покупки хлеба, маргарина, карамели, сигарет «Дымок». А Верхнеуральск был голодной тюрьмой, самой голодной из всех СИЗО, тюрем и пересылок, которые я встречал. В ней и без того жалкий тюремный рацион был уменьшен примерно на треть — вместо баланды давалась прозрачная, розовая — видимо подкрашенная свеклой вода, в которой плавал один маленький кусочек картошки. Это и без того было очень тяжело для молодых людей, но если их еще и заставляли ежедневно тяжело работать — еда становилась основным, хотя и дополняемым безмерной жестокостью средством воспитания.