Тюремный романс

– В отношении вас я обещаю тесную дружбу со своей стороны. – Тот остановился, подождав, пока за Пащенко захлопнется дверь, и воткнул свой палец под бляху дежурного. – Только не нужно делать ходы, полагая, что они гениальны. Я дышу тебе мятой в затылок, майор. Если решишь уволиться раньше чем через семнадцать месяцев, я тебе напомню второй вариант разговора. До дембеля крест нести, Качалкин, до дембеля!.. До полной выработки максимального трудового стажа. И еще пяток лет сверху. В сорок семь получишь именные часы с моей фотографией на циферблате, картину «Закат над Терновкой», удочку с монограммой начальника ГУИН и отвалишь в сторону. Будешь выуживать линя, смотреть на часы и молить небо о том, чтобы у меня однажды не испортилось настроение.

На том и расстались. До послезавтра.

Оно наступило для Качалкина столь же быстро, насколько мучительно медленно тянулись часы для Вадима и Антона Павловича.

Сорока едва дождался момента, когда в камеру зашел дежурный. Окинув взглядом скорбный вид Белки и Ферапотова, тот приказал последнему выйти. Сорока выбежал в коридор с таким энтузиазмом, что едва не сбил майора с ног.

– Написал?

– Конечно, конечно, – запричитал Ферапонтов. – Ты только сейчас же отдай, а?

– Ага, – пообещал Качалкин. – Сейчас тебя заведу и сразу побегу.

Разговор шел в той же пустой камере, что и накануне, но на этот раз Качалкин был уверен в том, что делал, поэтому мог позволить себе непринужденный юмор.

– А когда отдашь?

Майор сказал, что после обеда, вернул Ферапонтова в камеру и приехал в кафе, где его ждали Тишкин, Струге и Пащенко.

«Меня разводят на З. и Г. Следак знает все. Знает и о том, что мы были на Терне в тот момент, когда З. и Г. купали Р. Я удивляюсь, откуда он все знает, и не знаю, что говорить, чтобы все было правильно. Поэтому молчу. А что толку молчать, если следак прямо спрашивает – зачем Л. подставлял прокурорского? Короче, процинкуйте, что грамотно базарить. Сигарет надо. Как «Динамо» сыграло с «Зенитом»? С.».

– Шедевр конспирации, – поморщился, как после дольки лимона, Струге. – Знаешь, Вадим, почему все у него «З», «Г», «С» и «Р», а Пермяков – «прокурорский»?

– Не помнит фамилии, – пожал плечами зампрокурора.

– Вот именно. А почему не помнит?

Пащенко повторил жест. Струге улыбнулся.

– Потому что Ферапонтов уверен, что все эти «З» и «Г» Подлиза поймет, а вот «П» – нет. Значит, обработка Сашки проводилась без участия этих двоих дегенератов. Они слышали звон, а вот кто звонил и по кому – нет. Значит, Шебанин работал напрямую с Рожиным.

– Что мне делать? – поинтересовался Качалкин.

О нем уже успели позабыть, а он по-прежнему стоял перед столом и ждал распоряжений.

– Верить, – начал, пользуясь моментом, Тишкин. – Верить и надеяться…

– Сложный почерк, – крякнул Струге, прилаживаясь с ручкой над листком бумаги. – Если бы не знать точно, то можно было подумать, что автору кто-то вывернул в камере руку.

– А зачем имитировать? – осторожно вмешался майор. – Ферапонтов сам мне говорил, что ни разу с этим, приезжавшим, не переписывался.

«Брат, держись. На воле все пучком. Делай официальные показания на З. и Г. Говори все так, как было. Еще интерес дела требует, чтобы ты перевел тему Р. на меня. Говори следаку, что вы с П. ничего не знаете, я все решал сам. О Эф. молчи, ты ничего не знаешь. Сигареты будут, «Динамо» – «Зенит» 1:1. Л.».

– «Эф» – это Эфиоп, что ли? – Щурясь, Пащенко контролировал опус Струге. – А что это за «официальные показания»? Исправь на «переведи стрелы».

Качалкин должен был дождаться вечера и передать записку Сороке. И сразу, едва получит записку с указаниями от Подлизы, позвонить Тишкину. Вечер наступил, и все произошло. И длилось это долгих два дня.

Сорока в камере, садясь к глазку спиной, перечитывал каракули судьи:

«Расскажи следаку, где З. и Г. взяли кровать».

– Зелинский и Гонов, вступив, насколько мне известно, в преступный сговор, – рассказывал Сорока Быкову, – заманили Рожина в санаторий, где и убили. Ни я, ни Грошев об этом не знали.

– А кто убеждал Рожина оболгать Пермякова?

– Пермякова? Это следователь прокуратуры? Не знаю. Мне об этом ничего не известно. Рожин, насколько мне известно, общался с Локомоти… Короче, с Шебаниным. А с нами он не общался.

Качалкин приносил записки каждый день, иногда по два раза – утром и вечером, – и в порыве азарта Сорока ни разу не спросил себя о том, что дежурный по следственному изолятору делает на работе три дня подряд.

Вместо этого он жадно пожирал глазами:

«Колись на все темы, чтобы не путаться. За адвоката у нас Волокитин из Москвы, он на суде все поломает, скажет, что ты невменяемый. Волокитин сказал, что доказать это так легко, что даже отказался от денег за это».

– Кто такой Волокитин? – спрашивал Сорока Белку.

– Чтоб у меня такой адвокат был, – сетовал на жизнь тот. – Он завсегда такого гуся выводит, что перед самым объявлением приговора судья уже не понимает, кого садить, а кто потерпевший.