Тюряга

   Но все же лучшим другом Фрэнк считал про себя Джона. Ему нравилось обучать парня разбираться в моторах. Он хотел, чтобы Джон, как и он, полюбил это дело. Джон и в самом деле с азартом крутил гайки и болты, но в чертежах разбирался с трудом, и Фрэнк подолгу объяснял ему, что, как и для чего устроено. Постепенно Джон и сам стал разбираться в чертежах, а однажды даже сам выточил втулку на токарном станке. Джон любил насвистывать разные мелодии. И оказалось, что у них с Фрэнком много общих любимых рок-групп. Иногда, глядя и слушая, как Джон заливается соловьем или напевает какую-нибудь песенку, Фрэнк подыгрывал ему, как на ударных, постукивая в такт мелодии по кузову машины или по донышку перевернутого ведра. С Джоном Фрэнк снова ощущал себя двадцатилетним юнцом и смеялся от души, слушая какой-нибудь очередной дурацкий анекдот. Глядя, как веселятся Фрэнк и Джон, Здоровяк в отличие от Далласа, совсем не ревновал и иногда даже присоединялся к их импровизированным концертам на правах папы или старшего брата, басисто выдувая в воронку из-под масла партию бомбердона, несмотря на то, что такого инструмента в аккомпанементе не предусматривалось. Даллас, глядя на них, обычно завистливо посмеивался, но иногда и он, заражаясь всеобщим энтузиазмом, начинал прищелкивать пальцами в такт. Особенно Фрэнк и Джон любили разыгрывать Битлз. За работой они могли распевать часами. Может быть, это их сблизило еще больше. Часто они возвращались в свой блок вдвоем, слегка поотстав от остальной компании, беседуя о том, о чем свойственно говорить людям молодым, для которых вся жизнь еще впереди. Фрэнк рассказал Джону о Розмари и о том, что как-то воспользовался его советом, попросил у источника снов, чтобы он послал ему в объятия его любимую, и это случилось, и что он, Фрэнк, даже во сне поверил в то, что это было как наяву.

   — Послушай, — сказал как-то Джон Фрэнку. — Как ты думаешь, бог есть?

   — Есть, конечно, — ответил Фрэнк.

   — А почему же столько несправедливости?

   — Мне отец как-то говорил, что справедливость — это право сильного.

   — Но ведь если бог всемогущ и всесилен, то тогда он должен быть и справедлив?

   — Да это же для людей, — сказал Фрэнк. — Справедливость — право сильного. А что для бога — это только ему одному и известно.

   Фрэнк посмотрел на Джона, и ему показалось, что тот чем-то опечален.

   — Ты что-то невесел, — сказал Фрэнк.

   — Да сон мне какой-то несправедливый приснился. Фрэнк рассмеялся.

   — А что за сон?

   — Мне приснилось, что меня здесь, в тюрьме, убили.

   — Да плюнь ты, — сказал Фрэнк. — Будешь еще на разную ерунду внимание обращать.

   — Нет, — покачал головой Джон, — ты лес знаешь, что я к этому очень серьезно отношусь. Тот гуру говорил, что сны — это язык, которым говорит с нами бог. Но за что, за что они хотят меня убить!

   — Ну ты действительно мальчишка, — сказал Фрэнк, — То над Грейвсом или Палачом надсмехаешься им в лицо, а то из-за каких-то снов расстраиваешься. Тебе что, кто-нибудь угрожал или хоть какие-то слухи до тебя дошли?

   — Нет.

   — Ну так чего тогда? Если мотор не заведется — машина не поедет. Я вот так же и на жизнь смотрю, а мистика, знаешь, в ней много неясного. Может так, а может, эдак. Да и не все же сны сбываются.

   Фрэнк, как мог, пытался развеселить друга, разубедить его в мрачности его предчувствий, и постепенно Джон и в самом деле забыл о своем дурном сне.

   — Пока не похоронен, не мертв! Верно ведь? — рассмеялся наконец Джон.

   — У нас мало, что есть, — сказал Фрэнк. — Но мы должны это защищать.

30.