Тюрьма

— Паскудство, срамота, никуда не годится! — воскликнула она. — Этак мы скоро протянем ноги! Курам на смех! Мы же убийцы, а загниваем… Какой-то молочный магазин… Сказать кому… не поверят!.. Убогий магазин не сумели взять!

— Но этот свист… кто мог предвидеть?.. — попытался урезонить ее муж.

— Соловей-разбойник?

— Просто не сложилось… как говорится, нашла коса на камень…

— Раз уж мы в городе, давай попробуем еще, — предложила Инга.

— Так нельзя.

— Мы уже далеко зашли, нам можно.

— Нужно хорошенько подготовиться, а не действовать с бухты-барахты.

— А то мы не готовились! — опять забушевала женщина. — И что вышло? Нет уж, давай кого-нибудь ограбим. Скажем, какой-нибудь прохожий… Подскакиваем, окружаем, заходим с разных сторон, берем под белы ручки. Улыбаемся лукаво, с мнимой приветливостью. Можно огреть, и пусть он валяется у нас в ногах, умоляя о пощаде, а мы разживемся. И развлечемся немного. Знаешь, раз уж мы поубивали кое-кого, то, согласись, выходит так, что скучно без продолжения и добавки, довольно-таки муторно — не правда ли? — я бы даже сказала, невозможно жить, не видя потенциальных жертв… А в практическом смысле просто-напросто не годится возвращаться в лес с пустыми руками. Нужно как-то приспосабливаться, выкручиваться, а не разевать варежку и ловить ворон. Энергия нужна, мощь, продвижение вперед, прогресс какой-то… Вон, смотри, плетется кто-то…

Между деревьями показался медленно бредущий по аллее московский журналист Якушкин.

— А, этого человека я знаю, он приходил к нам в лагерь… Вот так встреча!.. — прошептал Архипов.

Журналист? из Москвы? что может быть лучше? сам Бог велит сбить с него спесь! Инга заискрила, заплескалась в буйстве весенней зелени, как болотная нечисть в затянутом тиной водоеме, сжала кулачки, ноги ее свились в траве в змеиный клубок. Быстро она сообразила, какие выгоды и удовольствия можно извлечь из общения с москвичом, беспечно пустившимся в одинокую прогулку. Желала уже она непременно погрузить этого человека в мрак, в котором жизнь жестоко учит ее выкручиваться и то и дело преодолевать невиданные препятствия, и, предвидя протесты мужа, закапризничала, заскверничала так, что Архипов невольно отодвинулся, как бы из боязни вываляться в грязи.

* * *

Если отмести эти истерические порывы женщины, явно склонной перегибать палку, увидим ясно и без помех, что назревает не просто встреча двух особ, занимающих в обществе, в силу определенных обстоятельств, весьма неодинаковое положение, Якушкина и Архипова, но даже своего рода столкновение разных, может быть и диаметрально противоположных, мировоззрений. С точки зрения Филиппова, подобное не могло бы, как ни крути, оказаться случайным явлением. Ну да, тюремный закон, он бы и тут привел его в качестве какого-то примера или аргумента, и мы должны с ним наконец согласиться, этот закон безусловно имеет место, и как же ему не быть, ведь там, где хоть малая группа людей, непременно действуют некие законы и принципы. Не могу, однако, не поставить вопрос ребром: этот пресловутый закон, вроде как обеспечивающий сидельцам существование в рамках приличий и сурово карающий нарушителей, так ли уж велика его ценность, что о нем стоит много говорить и всюду с ним соваться, носиться с ним как с писаной торбой? Впрочем, сейчас не о том. В существе своем торжество тюремного закона, которое Филиппов созерцает в неких глубоких видениях и прозрениях и которое всегда готов пламенно воспевать, подразумевает ту известную и довольно простую мысль, что миром в целом и человеческой историей в частности твердо управляет высший разум, стало быть, случайности по большому счету невозможны или только рядятся под случайности. Эта мысль, или, если угодно, идея, удобна людям, числящим за собой будто бы научно обоснованное умение устроить на земле всеобщее гладкое и безмятежное существование. В самый раз она и для тех, кто горазд, из соображений своей выгоды, втирать очки разным простакам, смышлено приворовывать, спекулировать, с важным и даже глубокомысленным видом паясничать, умоисступленно биться в силках рыночных и биржевых игр. Филиппову она, если вдуматься, не очень-то подходит, он все-таки тянется к жизни по-настоящему идейной, сложной, более или менее возвышенной. И вовсе она неудобна для Якушкина, исполненного — и в этом он абсолютно уверен — поэтических настроений и всевозможных иррациональных веяний. С его точки зрения, если и властвует некий разум, то наша грешная земля не входит в ту область вселенной, на которую эта власть действительно распространяется; созерцатели и провозвестники разума и его шутейные пользователи давно уже погрузили наш мир в туман и слякоть. Следовательно, умозаключал журналист, любые явления у нас носят случайный характер, а когда в них просматривается нечто значительное, основательное и прекрасное, они, выходит дело, представляют собой отблески высшей духовности, становятся, в лучшем случае, ее прорывами в наш мир, по своей сути иррациональными.