Тюрьма

«Омега» для того и была придумана, чтобы пучками таинственных воздействий повлиять на мир, делящийся на узников и тех, кого Бог пока миловал, кого еще не затолкали в тюремное пекло. Она вносит в мир столь всем необходимое разнообразие мнений; долго за него бились люди, не могшие ужиться в удушливой атмосфере однообразия, тупого следования традиции и заученным ритуалам, люди, не снесшие тоски, лжи и несправедливости. Безусловна положительная заряженность пучков, и цель организации — убедить помилованных, что о сидящих можно думать положительно, а у сидельцев создать благоприятное впечатление по крайней мере о самой «Омеге», — благородна. Это так напоминает нам о немногочисленных гордых людях, во все времена одиноко и отчаянно боровшихся за гармоническое мироустройство! Это сияет, разгоняет мрак ночи. И что может быть опрометчивее разрыва с такой замечательной, лучшей в мире организацией, как можно предать ее правду и ее идеалы? Прекрасные, не приемлющие затерянности и гибели в смешении надломленных, нездоровых элементов, избегающие декадентского болота люди, уловив суть «Омеги», потянулись к ней, сосредоточились в ней как в источнике света, как в ровно бьющемся сердце большого героического дела. Он, Орест Митрофанович, своевременно не уяснил истинное положение вещей, но отныне все будет иначе; раньше было узко и затхло, теперь наступает ширь, принимается торжествовать раздолье. Он никогда не сделает ужасного сепаратистского шага, никогда не предаст зарождающееся в душе ощущение приобщения к великой правде и не отвергнет утверждающиеся перед мысленным взором идеалы.

Но и в складывающейся идиллической картине не обходилось без ложки дегтя. Забудем на минуточку о Причудове, который, может быть, всего лишь бракованная деталь в сносно налаженном механизме, и присмотримся к Якушкину — уж он-то понимает задачи «Омеги» и сознает свой долг, и задачи он решает старательно, в известной мере даже рьяно, главное, не совсем спустя рукава, а долг… долг он разве не готов исполнять до конца? Но где же положительная заряженность? И как же таинственность, которая, казалось бы, непременно должна иметь место, коль само название организации некоторым образом ассоциируется с описанными французским ученым мыслителем вселенскими загадками и таинствами? Все сухо, мелко, невзрачно. Что в деяниях этого человека, Якушкина, можно назвать священнодействием? Понимая задачи и твердо исполняя долг, он вместе с тем совершенно не выработал у себя положительного отношения к сидельцам и нисколько не заботится о том, чтобы у них лично о нем сложилось хорошее, полезное для «Омеги» в целом мнение. А выдумщик, застрельщик, идеалист Филиппов — в тюрьме. На кого оставлена «Омега»? Кому теперь достойно ее представлять? И вот так всегда, сколько ни разгоняй мрак. Рассвет рассветом, а ночь все равно не отступит по-настоящему, еще возьмет свое. И так всюду, куда ни кинь взгляд. Поэтому Якушкин вечно откликается и огрызается с позиций пессимизма, пренебрегает разумной философией, более или менее дельными и хоть что-то проблесковое обещающими рассуждениями, и вроде бы далеко не все в нем неправильно, а все-таки берет досада, когда только и видишь, как он глухо бормочет, что-де весь мир — тюрьма.

Орест Митрофанович угадывал якушкинскую гнусь, и у него составилось неодобрение, внутренне он всегда оставался в готовности оказать Якушкину сопротивление, даже и ожесточенное. Это хорошо чувствовал, со своей стороны, Якушкин, так что отношения между ними, особенно в последние дни, сложились натянутые, и достойно удивления, что до истинных причин такого положения они не доискивались вовсе, с большой, идущей прямо против естества странностью предполагая их чистое, ничем не колеблемое отсутствие. Предпочитали отделываться абстракциями, не выходить из темы сложных взаимоотношений столицы и периферии, ссылаться на непримиримые противоречия между Смирновском и Москвой, и даже о ситуации в целом — в которой оказалась страна — говорили так, словно могли оставаться в стороне и рассуждать с видом беспечных или каким-то образом всем необходимым обеспеченных людей. Понятное дело, они избегали конфликта, и это было правильно и разумно, домашний конфликт на фоне большой лагерной драмы выглядел бы мелочной грызней. Но, ей-богу, можно было подумать, что, всеми силами увертываясь от прямого столкновения и неизбежного скатывания в абсурд, они вместе с тем ничего так не жаждут, как поскорее забиться в какую-то крысиную нору. А ведь не то что всякие глупости о себе и прочих могли, живописуя, излагать, нет, даже о жгучих проблемах современности умели, извернувшись, порассуждать так, что слезы наворачивались на глаза, слушая их, то есть у слушающих, когда, иначе сказать, случалось кое-что там краем уха подслушать, уловить и задним числом осмыслить. Странно все это, очень странно…

* * *