Тюрьма

— Не годится, не дело… Прямое расхождение с декларацией прав… Но когда держиморды, упекшие меня за решетку… Или скопище пауков, источающих яд… Каждый человек по-своему интересен. Каждый носит в себе целую вселенную. Каждый человек ценен. Но когда все рушится, и при этом ни у кого нет четкого понимания, как спасаться и что делать дальше… А посмотри на наших мыслителей, идеологов, властителей дум! Что они знают о тюремном законе? А следовало бы поучиться… Но они и в ус не дуют…

И вот пришло время ехать Якушкину в Смирновск. Свое напутственное слово директор начал так:

— У меня отличный нюх. Я разного рода заварушки чую издалека, а мои пророчества чаще всего сбываются, поэтому в твою командировку изначально заложен немалый смысл. Как приедешь на место — осмотрись. И жди переполоха, без него, уверяю тебя, не обойдется, да, затевается, затевается что-то… Главное, это понимать, что относительно тюрьмы и ее законов, которые я, как ты знаешь, объединяю в один большой тюремный закон, властвующий над всем, что там, в застенке, творится… Относительно возможной революции в нашей исправительной системе, которая, надеюсь, не обернется пожиранием собственных детей, не ознаменуется возвращением лихолетья, не кончится для нас репрессиями и вынужденной эмиграцией…

Якушкин чувствовал, что эта первая командировка от «Омеги» придает ему важности, поднимает его статус, и он вправе с некоторой небрежностью обращаться с напутственным словом своего начальника. Он прервал Филиппова:

— Согласен, тюрьма, если иметь ввиду толстенные стены, шершавые внутри, камеры, решетки, это особый мир, и в нем царят свои законы. Но если попытаться встать на объективную точку зрения, то что тогда они такое, эти законы? Какую оценку мы им дадим? Оценку нравственного характера…

— Нечего даже пытаться стать на такую точку зрения, — горячо заговорил директор. — Мы не боги, чтобы заниматься подобными вещами. Это Бог все помнит, все учитывает и предусматривает, все объемлет. А мы обычные люди, и живем мы в том же мире, что и ребята, которых судьба или случай бросили на тюремные нары.

— Ребята… А если мне не хочется иметь ничего общего с этими ребятами? — разгорячился и Якушкин. — Я тебе так скажу, друг. Я, например, подумываю о книге, в которой опишу, когда в конце концов действительно, по-настоящему возьмусь за перо, всю свою жизнь, честно и подробно расскажу о себе и мне подобных, вообще о людях, попавших в поле моего зрения. Я бы сейчас уже писал что-то близкое духом и стилем к подобной книге, но необходимо зарабатывать на хлеб насущный, довлеет что-то, и даже ясно, что именно, просто-напросто надо все дальше и дальше последовательно выживать. А вкупе с этой необходимостью и ты собственной персоной, да, и если коротко сказать, так много, знаешь ли, развелось этаких активных и как бы что-то замысливших… Разве не царит произвол? Разве не заставляете, не принуждаете вы меня писать о севших в тюрьму греховодниках, судьба которых меня на самом деле нимало не волнует?

— Ох, нехорошо это, я тебе уже говорил, ох, нехорошо!.. — нахмурился Филиппов. — Не следует писать о том, что не волнует, не мучит.

— А что делать? Мне надо питаться. Но что ты! Ты человек озабоченный, одержимый, человек идеи, ты не можешь иначе. Ты, по крайней мере, честен в своей узкой эксплуатации моего дарования, следовательно, не очень-то грешишь, подавляя его. А сколько бесчестных, беспринципных, промышляющих! Примечает какой-нибудь изворотливый и смышленый господин, подвизавшийся в литературе, небездарного писателя и решает: вот, этот, в самый раз сгодится, он-то мне и нужен. Заключает, образно выражаясь, под стражу своего избранника. Прославляет, восхваляет его повсеместно, навязывает идею, что этот примеченный им и извлеченный из тьмы неизвестности писатель пишет не только по-новому, но и так, как должно, как нельзя нынче не писать. Появляются единомышленники, тоже сметливые, расторопные, привычные к каким угодно формам торговли. И вот уже властвует мысль о новом слове в литературе, о новом течении, о новом и, конечно же, единственно верном и окончательном законе литературного творчества. Возникают издательства, работающие исключительно только с этим новым направлением, отсекающие все постороннее, не вписывающееся в их установки, успешно торгующие. А что, может быть, всего лишь какой-то мыльный пузырь поплыл, это никого не волнует. Люди, называющие себя читателями и мнящие себя писателями, они ведь уже все связаны, повязаны, заточены в темницы, хотя бы и книжные по виду. И так во всем. Так в модах, в политике, в научных каких-то потугах… Направление какое-нибудь само по себе… Хватаются, как за бревно, облепляют, как таран, и долбят, долбят, воображая, будто, в отличие от других, живут напряженной духовной жизнью…

— Какой же вывод можно сделать из твоих рассуждений? — перебил Филиппов.