Тюрьма

В проходе между койками замаячил маловыразительный силуэт узкогрудого и прыщавого Гонцова, лагерной знаменитости, сделавшего карьеру на том, что, обладая громким и даже фантастически громким голосом, мог перекричать самого начальника колонии майора Сидорова. Майора Гонцов перекрикивал в каком-то воображаемом мире, реальных поводов для сравнения начальник не давал. Но было, разумеется, известно, и известно в неподлежащем сомнению роде, что в приступе бешенства майор заходится в невероятном крике, жутко наливается кровью и неистовым топаньем в пол извлекает громы. Поговаривали еще, что эти приступы случаются у майора редко, поскольку он обладает железной выдержкой и всегда плодотворно заботится о соблюдении своего офицерского достоинства. Гонцов же, катившийся по воле волн, живший как придется, просто не умел, да и не хотел говорить тихо. Кровью Гонцов не наливался и ногами не топал, и даже когда ему приходилось повышать голос сверх меры, он делал это непринужденно и весело, задорно, показывая всем своим видом, что вовсе не прилагает каких-либо особых усилий. Когда старший по лагерному положению приказывал ему сбавить тон, он как-то угашал лицо, словно наводил на него тень, и смущенно улыбался. В случаях всякого рода общественных мероприятий он, как средневековый глашатай, выставлялся вперед для объявлений, и это только усиливало впечатление, что Гонцов располагает в лагерной жизни солидным статусом и крепким авторитетом.

— Сегодня Серова… Смотрю, он, сволочь, выковыривает из трусов. От меня не спрячешься! Я подхожу… Он, сучонок, хотел смыться, но я ему кричу: показывай, гад, что там у тебя?! А у него все кишит… Вши! У этого мерина вши!

Вот что на этот раз объявил Гонцов. Вдруг откуда ни возьмись вывернулся на каком-то бешеном ходу завхоз, такой скорый, что, казалось, он только просвистит мимо коршуном, камнем, выпущенным из пращи, однако он затормозил с невероятной резкостью, с каким-то даже металлическим скрипом и скрежетом, и, остановившись над лежавшим у самой двери Серовым, воскликнул, закипая:

— Показывай!

Гонцов подтянулся, его мелкая физиономия озарилась ухмылкой торжества, он знал, что Серову нечем крыть и от наказания не отвертеться. Уже давно не интересовались ни сам Гонцов, ни собратья по несчастью, какая беда или, напротив, оригинальная, но не совсем удавшаяся проделка привела глашатая в эти, как говорится, не столь отдаленные места. Для летописи, как и для будничности, было достаточно, что он некогда с замечательной простотой включился в барачную жизнь и с тех пор несся, ни о чем постороннем не думая, в ее потоке. А глашатаем его сделала сама природа.

— Нет у меня ничего! — крикнул Серов, высокий малый с вечно глупым и недоумевающим лицом.

— Нет? — недоверчиво и как бы удивляясь, переспросил Гонцов. — Вот врет! Так ты, парень, лгун? Но ты покажи! Мы посмотрим, как это нет, если я видел собственными глазами!

Щеки завхоза дергались, как крышка закипевшего чайника, и Серов, едва он взглядывал на эти хорошо известные ему щеки, словно отбрасывался в другое измерение, где в самом деле билась и подпрыгивала гигантская крышка, неистовствовал пар и беспрестанно раздавался уничтожающий всякое размышление лязг. Он извивался, порываясь встать и убежать от этого наводящего ужас адского видения, от стремительно натурализующегося в его, Серова, подлинной действительности гнева страшного завхоза. Тому внезапно показалось, что ничтожество, валяющееся перед ним на койке, без всяких на то оснований медлит, и его рука властно потянулась к трусам, еще скрывавшим тайну, тайной, конечно, уже переставшую быть. Серов забился под этой могущественной рукой. Серые существа облюбовывали, главным образом, шов, крепивший резинку; в целом они, словно некая общественность, имели вид вдумчивых и занятых какой-то важной работой созданий. Чтобы избавить себя от этого отвратительного зрелища, завхоз зажмурился на мгновение, а его державшие резинку пальцы разжались, но он тут же соединил их в кулак, который и обрушил на голову Серова. Гонцов, как можно выше задирая босую ногу, искусно и с веселым гиканьем бил завшивевшего пяткой в живот. Тогда в Серове довольно высоко поднялось правовое сознание. Наличие вшей, резонно рассудил он, не дает кому-либо права распускать руки; что Гонцов лягает его, как необузданный конь, это чистой воды беззаконие.

— За что? — крикнул Серов. — Какое у вас право бить меня?

Гонцов в ответ на эту реплику захохотал, завхоз красиво усмехнулся. Мало ли били Серова раньше, не спрашивая, что он по этому поводу думает? А теперь, когда он завшивел и в силу этого подлежит изгнанию, он кричит о каких-то правах!