Тюрьма имени свободы

У советского человека было постоянное ощущение, что он что-то должен своей родине. Он даже песню такую сочинил: «Но где бы я ни был и что бы ни делал, пред родиной вечно в долгу».

Черт побери! Работаешь на нее, работаешь — и все равно в долгу. Но как мы залезли в такие долги? Что нам такого сделала родина, что мы принуждены всю жизнь с ней расплачиваться?

Любовь — чувство прихотливое, переменчивое, но родину нужно любить всю жизнь одну и ту же. Попробуй ей изменить, как ты изменяешь мелким родственникам! За измену родственникам не судят, а тут так осудят, что не увидишь ни родины, ни родственников. Поэтому советского человека старались не выпускать из страны, чтоб оградить его от соблазна полюбить другую родину. Хотя и перед другой родиной у советского человека был долг, который он называл интернациональным долгом.

Живет он, допустим, у себя, на своей родине, и вдруг спохватывается: что-то он другой родине должен. И тогда он собирает своих воинов-интернационалистов и вводит их как ни в чем не бывало в другую страну. Астрологи утверждают, что обычно это происходило в год Обезьяны. Или накануне года Обезьяны. Возможно, в память о том, что в год Обезьяны 1380-й мы прогнали со своей земли татаро-монгольских интернационалистов. А в год Обезьяны 1812-й — французских интернационалистов. А в год Обезьяны 1944-й — немецких интернационалистов.

Оно очень древнее — чувство долга перед чужой родиной. Но и современное при этом. Сейчас, когда на месте нашей бывшей советской родины появилось много несоветских родин, многие бросились выполнять этот долг. Тут уже смешались все долги — национальные, интернациональные, — не поймешь, кто какой выполняет.

Но некоторые уже приходят к мысли: лучше нам, как в песне поется, быть пред родиной вечно в долгу, чем вот так выполнять свой долг перед родиной.

Разговор с товарищами

— Товарищ Дзержинский, почему вы переименовали ЧК? Не потому ли, что ваши чрезвычайные дела стали повседневными, будничными делами?

— Что и говорить, работы прибавилось.

— Но почему ГПУ? Как расшифровать ГПУ? Или, может, не нужно расшифровывать?

— Почему же, давайте расшифруем. ГПУ — это Государственное Политическое Управление.

— Что-то вроде Политбюро?

— Нет, зачем же… хотя в общем-то…

— Товарищ Ягода, почему вы переименовали ГПУ? Там хоть было ясно, что сажают за политику. А что такое НКВД?

— Народный Комиссариат Внутренних Дел.

— Ничего себе, товарищ Ягода. Значит, у нашего государства нет других внутренних дел, кроме как сажать и расстреливать?

— Спросите у Ежова. Он занимался этим более вплотную, чем я.

— Товарищ Ежов! Николай Иванович! Даже как-то неудобно. В бане мы моемся, так она и называется баней. В парикмахерской стрижемся, так она и называется парикмахерской. А здесь сажают, расстреливают, а называют какими-то загадочными внутренними делами.

— Я ничего не называл, ничего не переименовывал. НКВД принял, НКВД сдал. Да и был я недолго — всего-то два года.

— Неужели два года? А успели вы много. Натворили внутренних дел.

— Наломали внутренних дров. Меня ж за это и расстреляли.

— Товарищ Берия, вы крупный специалист по внутренним делам. Неужели мордовать людей — это и есть внутренние дела нашего государства?

— Как вы не понимаете? Внутренние — это на случай, если станут интересоваться другие государства. Им можно будет ответить: это наши внутренние дела.

— Товарищ Шелепин! — Спросите у Семичастного! — Товарищ Семичастный! — Спросите у Андропова! — Товарищ Андропов! — Спросите у Чебрикова! — Товарищ Чебриков! — Спросите у Крючкова! — Товарищ Крючков!

— Неужели ко мне? Значит, все же разрешили свидание. А то сидишь здесь, сидишь…

— Вы же у себя, товарищ Крючков. Так что поудобней устраивайтесь, чувствуйте себя, как дома…

Сидит товарищ Крючков. Это его внутренние дела. Которые, как он надеется, обеспечат ему государственную безопасность, а там и проложат путь к политическому управлению. Государственному Политическому Управлению. Зашифрованно — ГПУ.

Живые и мертвые

Живого муравья не всегда бывает легко отличить от мертвого, и это приводит к печальным недоразумениям.

Приходят к муравью друзья, печально хмурят брови:

— Хотим тебя похоронить, прости на этом слове.

— Да что вы, братцы, я живой! Зачем вы сняли шапки?

Качают братцы головой, заламывают лапки.

— Наш милый брат! Наш добрый друг! Нам бесконечно жалко! — и муравья они берут, влекут его на свалку.

Но он не мертвый, он живой, во здравии и силе, а потому идет домой, а не лежит в могиле.

Приходят к муравью друзья: — Старик, ты нас не понял. Мы выплакали все глаза, а ты не похоронен.

И, взяв беднягу без труда, как милого дружочка, они ведут его туда, где можно ставить точку.

Но он не мертвый, он живой и жить еще способен, а потому идет домой, а не лежит во гробе.

Друзья, конечно, тут как тут, и, к уговорам глухи, они опять его берут… Ну, словом, в том же духе.