Тютчев: Тайный советник и камергер

Прошел еще год — и терпение графа Карла Васильевича иссякло. 14/26 июня 1841 года у Тютчевых родился сын Дмитрий, а 30 июня граф Нессельроде распорядился: за долговременным неприбытием из отпуска, данного ему на четыре месяца в 1839 году, Тютчева, «местопребывание коего в министерстве неизвестно», более в ведомстве Министерства иностранных дел не считать. Чиновник просрочил свой отпуск на пятнадцать месяцев! 4/16 августа русский посланник в Мюнхене Северин донес графу Нессельроде, что Тютчеву сообщено об его отставке, и «о глубоком чувстве горечи, с каким он встретил объявленный ему приговор». На сей раз Федор Иванович решил покаяться и написать министру личное письмо. В деле сохранилась отметка графа Борха, сделанная на полях донесения посланника: «Подлинное письмо г-на Тютчева находится у вице-канцлера»^{123}.

Это письмо исследователям до сих пор не удалось найти, однако только глубочайшим раскаянием чиновника можно объяснить тот факт, что коллежский советник Тютчев и на сей раз не был выключен со службы, а был прикомандирован к Департаменту разных податей и сборов^{124}. Его послужной список вновь не был замаран. Большего для чиновника было сделать просто невозможно. Формально он даже сохранил за собой придворное звание, по поводу чего не преминул отпустить остроту в письме жене, благо был уверен в том, что оно не подвергнется перлюстрации.

«А знаешь, я теперь имею счастливую возможность подарить тебе все золотое шитье с моих двух придворных мундиров? Дело в том, как мне объяснил Северин, что, покинув службу, я сохранил право и звание камергера, но лишился мундира. Итак, я остался без золотого шитья и вместо той великолепной оболочки, в которую был облечен до сих пор, вынужден теперь довольствоваться простым мундиром, как тот, который ты видела прошлой зимой на князе Голицыне. Эта метаморфоза даст мне возможность воздержаться от появления на свадебных торжествах, хотя бы с единственной целью избежать вопросов, которые неминуемо вызовет эта перемена костюма»^{125}.

Впрочем, на его успехах в свете это никак не сказалось: в сентябре 1841 года в Веймаре он был представлен великой герцогине Саксен-Веймарской. Великая герцогиня Мария Павловна была дочерью императора Павла I и сестрой двух российских государей. «Она соизволила оказать мне самый милостивый прием. В течение моего восьмидневного пребывания здесь я три раза обедал у нее и один раз провел вечер»^{126}. В итоге его старшая дочь, двенадцатилетняя Анна, была удачно пристроена при Веймарском дворе. Великая герцогиня видела девочку каждую неделю и была «очень благосклонна к ней»^{127}. Так было положено начало придворной карьеры Анны.

Камергер Тютчев лишился своего «великолепного золотого панциря» и в течение трех лет жил в Мюнхене в качестве частного человека, искусно избегая вопросов, связанных не только с переменой костюма, но и с изменением своего социального статуса. Действительно, объяснить причину, по которой он лишился дипломатического поста, было довольно мудрено. Александр Иванович Тургенев, до которого дошли толки о причинах отставки поэта, 10 июля 1842 года сделал в дневнике краткую запись: «О Тютчеве: умен, но беспечен, отставлен за оставление Минхена»^{128}. Место действия перепутано: Турин ошибочно назван Мюнхеном, но суть дела передана точно.

Даже Эрнестину начала беспокоить тютчевская беспечность, она понимала, что надо положить конец затянувшейся неопределенности. Госпожа Тютчева стала побуждать мужа к возвращению на родину. Федор Иванович стал основательно готовиться к переезду в Петербург. На сей раз он учел всё и продумал свое предстоящее возвращение до мельчайших подробностей. Это был настоящий военный план наступательной операции. Тютчев тщательно спланировал время и место нанесения главного удара, проявив при этом не свойственную для него предусмотрительность.

Осенью 1842 года он уже собирался сесть на пароход, чтобы всего лишь через шесть дней причалить в Кронштадте, однако узнал, что предстоящей зимой в столице не будет ни великой княгини Марии Николаевны, ни баронессы Крюденер, — и резко изменил свои планы. Он понимал, что без поддержки этих дам ему в Петербурге делать нечего. Возвращение в Россию было отложено почти на год. Федор Иванович не очень охотно возвращался на родину. Его преследовали грустные мысли. «Ведь я предвижу, что как в Москве, так и в Петербурге мне придется испытать множество тяжелых впечатлений, недоразумений, противоречий… и только путем спокойствия и благоразумия я могу надеяться все это преодолеть, хотя бы лишь отчасти…»^{129}