Тьма над Петроградом

Черкиз провел рукой по лбу, как будто у него внезапно заболела голова. Он был совершенно раздавлен известием о ребенке. Очевидно, и вправду в свое время Варя была ему очень дорога.

«Так и вел бы себя тогда по-человечески, сукин сын», — зло подумал Борис.

Но зря он беспокоился. Человек, сидевший напротив него за столом, был чужд всяческой сентиментальности. Несмотря на ошеломляющее известие, Черкиз быстро пришел е себя.

— Так ты что думаешь, что я ради этого тебя отпущу? — процедил он с кривой улыбкой.

— Что ты! И в мыслях не было! — Борис махнул рукой. — Я-то знаю, что ты ради своих принципов и матери родной не пожалеешь! Сына на смерть пошлешь! Но ведь судьба-то все за нас решает! Вот помрешь ты от чахотки и предстанешь перед высшим судьей, какой есть. За революционные принципы там не спрячешься… Рано или поздно ведь отвечать придется. Вот и предъявят тебе списочек, а в нем сколько фамилий? Ты небось не всех и помнишь, которых на тот свет проводил…

— Я атеист, в Бога не верую, — процедил Черкиз, — нет никакой загробной жизни.

— Это ты на митингах своих народу темному говори, — сказал Борис, — я, может, тоже грешник великий, но твердо знаю, что высший суд есть.

Сейчас они разговаривали почти спокойно, не как враги.

— А ты сам-то не боишься, что придется ответ держать? — усмехнулся Черкиз. — Ты сам-то тоже не святой Николай-угодник!

— Я убивал в бою, — ответил Ордынцев, — или честно сражался с человеком один на один. Один раз я убил, чтобы отомстить за смерть женщины, еще раз — чтобы спасти лучшего друга. Я не посылал людей хладнокровно на смерть только потому, что они имели несчастье родиться в дворянском сословии и имели мужество не откреститься от своего происхождения.

— Какая разница… — Черкиз откинулся на спинку стула и вытер потный лоб.

— Большая, — серьезно ответил Борис, — и нечего тут мне револьвером грозить! Не сможешь ты меня шлепнуть, потому что никогда этого собственноручно не делал. Ты знаешь, как легко нож входит в живое тело, и как твой враг падает навзничь, и в мертвых глазах его отражаешься ты сам? Ты знаешь, как пулемет косит наступающих на тебя конных, и у тебя только одна мысль: успеть раньше, чтобы не быть раздавленным копытами, зарубленным шашкой? Ты можешь выстрелить в человека в упор и не содрогнуться, будучи забрызганным его кровью?

Нет, ты умеешь только бумажки подписывать, а кто там приговоры в исполнение приводит, ты и знать не знаешь. Такие, как ты, самые ужасные люди, форменные злодеи, нет и не будет вам прощения!

— Хватит! — резко сказал Черкиз. — Если не хочешь говорить здесь, допрос будет в подвале.

— Как только попаду в подвал, сразу расскажу все про тебя, — в таком же тоне ответил Борис. — Думаешь, не поверят? Я такие подробности приведу, что они задумаются. Тем более ты и так уже на подозрении.

По тому, как Черкиз дернулся, Борис понял, что снова попал в точку. Потерял товарищ Черкиз доверие партии большевиков, ох потерял…

— Я честно служил революции! — Снова в глазах Черкиза зажегся неукротимый огонь.

— Вот ты там, в подвале, про это и расскажешь, — одними губами усмехнулся Борис, — а потом вместе нас расстреляют. И зароют темной ночью где-нибудь на пустыре, как собак.

— Я смерти не боюсь, — с трудом произнес Черкиз, очевидно, его опять мучил кашель.

— Ты позора боишься, — протянул Борис, — обвинений в контрреволюции ты боишься. У тебя же за душой ничего нет, кроме верности революции. Если и это отберут — ты никто, пустое место. Поэтому давай, товарищ Черкиз, мы договоримся. Ты мне устраиваешь побег — и все, больше, надеюсь, мы с тобой никогда не встретимся. Со своей стороны могу сообщить, что явился в Совдепию не для террора. Не буду я сжигать сельсоветы и отравлять колодцы. Так что на этот счет можешь быть спокоен. Слово офицера.

Черкиз взглянул на него с такой злобой, что Борис всерьез засомневался, правильно ли он определил его характер. С таким взглядом можно и из «нагана» пальнуть через стол.

— Хорошо… — медленно и очень тихо процедил Черкиз, — договорились.

Он перегнулся через стол и шепотом поведал Борису, что ему надо сделать после того, как сегодняшней ночью его вызовут на допрос.

— Конвойный! — крикнул Черкиз, заканчивая этот утомивший обоих участников разговор. — Заберите арестованного!

Заложив руки за спину, Борис оглянулся через плечо и перехватил последний взгляд Черкиза. В нем не было неукротимого огня и сильной ненависти тоже не было. Черкиз смотрел спокойно и сосредоточенно, как человек, принявший трудное решение. Вопрос был — какое?

Перед самым отбоем Васька Хорь вышел на середину камеры, потянулся и пропел:

— «Собака лаяла на дядю-фраера…» — Затем он подмигнул Борису и, сказав вполголоса: — Учись, контрреволюция! — сунул себе что-то в рот.

— Ну, сейчас будет комедия! — поморщился Соцкий.

Хорь повалился на пол камеры, забился в судорогах. Изо рта у него побежала пена.

— Что это с ним? — удивленно спросил Ордынцев.

— Мыла кусок разжевал, — равнодушно ответил Соцкий, — в лазарет нацелился!