Тьма в его глазах

Пока преодолевал эти несколько метров до входа, думал о том, что те двое, они старше него. С ними должно быть наверняка гораздо легче. Мне так казалось, по крайней мере. До тех пор, пока мы не вошли, и я не увидел, как вскочила с дивана девочка лет тринадцати на вид. Она просто смотрела на меня, прижав руки к груди, в её больших голубых глазах застыли, словно кусочки хрусталя, прозрачные слёзы, а невероятно светлые волосы спускались волнами на тонкие плечи. Моя дочь? Это моя дочь?

Я отчетливо услышал, как она затаила дыхание, и уже через секунду её сердце колотилось настолько оглушительно, что даже я его слышал.

– Папа…, – быстрым шагом ко мне, пересекая огромную залу, и на последних шагах перешла на бег, обвивая руками торс и утыкаясь лицом в мою грудь, – папа…живой. Ты вернулся.

Поднялась на цыпочки, и я сам не понял, как невольно склонился к ней, чтобы замереть, когда она начала покрывать быстрыми поцелуями мое лицо. А я остолбенел, не смея отстраниться ни на сантиметр. Меня начало трясти от ощущения нереальности. Конечно, я видел её фотографии, я знал, насколько она похожа на неё. Но вживую…Фотографии были так далеки от её настоящего образа. Перехватил взгляд Дарины, обошедшей меня и теперь внимательно разглядывавшей нас. Медленно обнял девочку, просто потому что почувствовал, что именно этого она от меня ждёт. Они все именно этого ждут. Проявления хотя бы толики чувств. А я не мог показать им тех, настоящих, от которых сейчас сжимался желудок и появилось ощущение, будто кто-то невидимой рукой сжимает внутренности, сердце, легкие. И вот я не могу сделать даже вздоха. Просто ждать, пока этот ребенок…моя дочь, наконец, отойдет от меня на шаг, позволит втянуть в себя, наконец, кислород и попробовать избавиться от ощущения грёбаной боли в груди.

И она всё же отходит от меня на несколько шагов и, прищурившись, начинает разглядывать, будто ищет во мне перемены. А мне бы сказать ей, что эти перемены не снаружи, что они сжирают изнутри, и совсем скоро она сама поймёт, насколько острые клыки эти твари отрастили себе за прошедшие месяцы и как сильно и безжалостно могут теперь вгрызаться даже в самых родных и близких, разрывая на ошмётки любые их надежды.

Протягивает ко мне руку и сжимает мои ладони, а меня от этого простого жеста в пот бросило.

– Я соскучилась, пап. Очень соскучилась по тебе.

А я на пальцы её смотрю, длинные, тонкие, кожа такая белая, контрастом с моей смуглой. Сам не понимаю, как стискиваю их, думая о том, какая всё же у меня взрослая дочь. Девушка. Да, девушка. И во взгляде её что-то такое кроется, от чего ещё больнее сделать следующий вздох. Кажется, только попробуй, Зверь, и легкие кровоточить начнут. Не могу объяснить, что это…но это больно. Потому что вдруг захотелось, чтобы и дальше так продолжала смотреть. Потому что захотелось самому, чтобы действительно моей дочкой стала. А не просто восторженным подростком с океаном любви в больших глазах.

– Папа?

Так же, как и её брат, ждет моей реакции, а я пытаюсь ком в горле застрявший проглотить, чтобы суметь из себя хотя бы пару слов выдавить.

– Я…я многого не помню, малышка, – собственный голос чужим кажется, каким-то неправильным, сломанным, если такое вообще возможно, – но мне кажется, нельзя не любить и не скучать по такой дочери, как ты.

Она улыбается, и я чувствую, как мои губы растягиваются в такую же улыбку.

Таисия развернулась к матери и поцеловала её, прошептав что-то настолько тихо, что я не услышал, как ни напрягал слух. Всё это продолжая удерживать мои руки.

Я на некоторое время выпал из реальности. Я перестал слышать и воспринимать происходящее другими органами чувств, кроме зрения. Смотрел на них и ощущал, как в груди дыра расползается, будто настой вербы кто-то плеснул прямо в центр груди. И теперь она разъедает тот холод, который в ней столетиями царил, покрыв инеем каждую клетку. Со временем я к нему привык настолько, что сейчас его отсутствие отдавалось самой настоящей болью. Такой, что хотелось согнуться и широко открытым ртом хватать воздух в надежде хотя бы на мгновение утихомирить её. Особенно когда откуда-то сбоку снова налетел на меня младший и бесцеремонно устроился на моих руках, прижавшись к моему уху губами:

– Мама такая красивая, пап, правда?

В его голосе восхищение. То самое, с которым сын может смотреть на свою мать и только на неё. В голове кольнуло воспоминанием, как я любил перебирать волосы своей матери, расчёсывая их простым деревянным гребнем с тремя сломанными зубьями, подаренным одним из её клиентов, которых я молча провожал поздними ночами до крыльца нашего дома, чтобы самому закрыть за ними засов. А потом возвращался в её маленькую комнатку, похожую на келью и, забравшись с ногами в кровать, начинал расчёсывать её волосы. Я ненавидел каждого из этих ублюдков и мечтал стереть навсегда с неё их прикосновения, потому что дико ревновал, потому что она принадлежала мне, и никто не смел обидеть мою мать. И слёзы на её глазах были лучшим мотивом для моей ненависти к ним.