Тьма в полдень

Он пришел в воскресенье после обеда, как обычно. Было холодно в этот день, выпал первый настоящий снег, начиналось даже что-то вроде метели. Таня, отогнув краешек занавески, со страхом и почти ненавистью следила, как он идет по дорожке от калитки – согнувшись от ветра, держа руки в карманах широкого мохнатого пальто, упрятав нос в свободно намотанный шарф. А из-под шляпы видны черные бархатные наушники на пружинке. Марсианин, настоящий марсианин!

– Я не помешал? – спросил он по обыкновению робко, когда она распахнула дверь.

– Как вы думаете, на такой вопрос когда-нибудь отвечают «да»? Входите, пожалуйста.

Болховитинов растерялся и нерешительно переступил порог.

– Но почему же... Я часто говорил своим приятелям именно это, когда они являлись ко мне... ну, скажем, с выпивкой в предэкзаменационную неделю. Я имею в виду студенческие годы...

– Я поняла, что вы имеете в виду, – сухо сказала Таня. – Обедать будете?

– Благодарю вас, я уже откушал, – сказал Болховитинов, грея руки о кафельное зеркало печи. – Холодно сегодня, не правда ли?

– Господи, Кирилл Андреевич, почему вы не следите за своим языком? Не обижайтесь, но вы сами просили поправлять вас, в случае чего. Ну кто так говорит: «откушал»? Это, может, при царе Горохе так говорили! «Господа изволили откушать!»

– Да-да, это неправильно, я знаю... Я не обижен, напротив, мне очень приятно, что вы меня поправляете. А это «откушать», – он засмеялся, – это у меня еще от нянюшки, честное слово!

– От нянюшки? – изумленно переспросила Таня. Ей показалось очень странным, что такой взрослый солидный человек говорит о своей нянюшке.

– Ну да, у нас была старая русская нянюшка, царствие ей небесное, совершенно такая, знаете ли, шмелевская... Вы Шмелева читали – «Няня из Москвы»? Впрочем, откуда же. Это очаровательная повесть, написана от лица старой такой московской нянюшки, которая после революции вместе со своими господами попадает в Крым, а потом за границу. Ну, Шмелев большой был писатель – он ведь до революции еще начинал. «Человек из ресторана»...

– Вот это мне что-то напоминает, – сказала Таня, – может быть, даже я ее и читала. В эмиграции много хороших писателей?

– Да как вам сказать... В сущности, остались только Бунин и Алданов; Мережковский недавно умер...

Войдя в кабинет, Болховитинов стал разглядывать корешки в книжных шкафах. Таня устроилась на диване в своей излюбленной позе, с поджатыми ногами.

– Сегодня очень холодно, – сказал он.

– Вы это уже говорили, – заметила Таня, тут же проникаясь к себе еще большим отвращением. Ну чем он виноват, этот несчастный, свалившийся ей на голову марсианин, за что она все время его кусает? Шавка, просто шавка. Она незаметно ущипнула себя, очень больно, и спросила с любезной улыбкой: – Этот, что умер, был хороший писатель?

– Мережковский? М-м, как сказать... – Болховитинов повернул кресло к Тане и сел, сцепив пальцы на коленях. – Я не особенно его люблю, он мистик и несколько навязчив в своих идеях... К тому же я их, честно говоря, попросту не понимаю. Нет, это, конечно, не Бунин и даже не Алданов. Алданов, положим, тоже хорош... Почитаешь его, а потом тянет повеситься...

– Такой мрачный?

– Знаете, он не то чтобы мрачный, а безнадежный какой-то... Не видит вокруг себя ничего светлого, история для него лишь доказательство человеческой глупости и жестокости... Кстати, безнадежность, как мне кажется, стала неотъемлемым свойством эмигрантской литературы. Это и в прозе, и в стихах... Вот, например, Владимир Смоленский: «Ты уходишь от меня, уходишь, ни окликнуть, ни остановить. И не разлюбить, и не убить. Ты уходишь от меня, уходишь. Удаляющиеся шаги, звездный свет за узкими плечами, – слушай, слушай в тишине, ночами, удаляющиеся шаги». Что скажете? Весело?

– Бр-р-р, – поежилась Таня. – Лучше уж не читайте мне эмигрантских стихов, если они все такие.

– Есть и получше! «Нет, ничего не останется нам – холод, пустые пространства да ветер. Ветер, бегущий по мертвым мирам, прах разметающий тысячелетий...»

– Слушайте, идите вы с вашим прахом, в самом деле! Вы хотите, чтобы, меня тоже потянуло вешаться?