То было давно…

– Надо Павлу Лесандрычу сказать… Из кустов-то зайдут, стрельнет уток.

– Пойдем.

Поднялись по круче, пошли к дому. Розовой дремой покрыт бугорок. Мелкие березки. Жарко. Хочется пить…

– А откуда ты все знаешь, что будет? – спросил я Василия.

– Да ведь у нас-то все говорят. На Хитровке говорят, на станции, все рабочие говорят… Вам где ж знать?.. Вам-то ничего не будет. Это вот богатым… Богатых-то никто не любит.

– А как же, сам говоришь, у меня этот мой дом отнимут?

– Обязательно, – ответил Василий.

– А говоришь, ничего не будет.

– Жисть у вас не возьмут. А других – их-ты!

– Ерунду говоришь… не может быть!

– А вот кольцо у вас на руке, часы золотые – они возьмут… Возьмут!..

– А ты возьмешь, Василий? – спросил я.

– Я-то нет, – засмеялся Василий. – Я знаю, у меня-то их тоже возьмут. А они-то, дураки, не знают. Зависть…

– Глупо же, – говорю.

– А, конечно, ума нет. А только есть это у людёв – тащи… давай… Шарап, значит… А у них всё возьмут, тоже… всё… Ну и опять… «на колу мочало, начинай сначала». Ишь, глядите, встали гости ваши, чай пьют на террасе.

– Опять сегодня жарища, – сказал приятель мой Павел Александрович. – Посмотри, вон вороны на сарае рты открыли…

– Идите, – говорит Василий, – Пал Лесандрыч, что уток село… вона, к болоту… стая больша-ая…

– К ним нешто подойдешь. Там топь! – сказал охотник, мой сосед, Герасим Дементьич. – Они тоже хитрые, знают, что их зажарют тут.

Хорошо – чай со сливками, после купания. Приятели мои сидят в рубашках, вороты открыты, снулые глаза, как у дохлой рыбы. Всё жара. Какая охота? Собака не берет, чутья нет.

– Послушайте-ка, – говорю я, – вот Василий Бывалый что говорит? Будто скоро в России шарап будет. Всё тащить друг у друга начнут – и дом мой возьмут. Вот он… – показал я на Василия.

– Это он от жары. У него мозги растаяли, – сказал приятель мой, архитектор Кузнецов. – Ерунда…

Лесничий

Заря гаснет и отражается на окнах моего дома. Листья клена осыпали террасу.

Позднею осенью всё как-то тоскливо… Один я, и в доме темно. Да и жутко на душе: собака моя, Феб, умерла… Надо зарыть…

Иду в сарай. Там мертвый Феб. У ворот сарая лежит черепок – это его кормушка. Как печален черепок, как беден Феб! Ах, сколько было в нем дружбы, какое сердце, большое, честное, полное любви! Вот осталась кормушка-черепок, а уж нет, не будет никогда этой радости встречи со мною Феба, и не положит он больше своей морды мне на колени, и уж не увижу его умных прекрасных глаз.

Заступ режет землю. Окостенелый труп Феба лежит около на осенних листьях, и страшно вытянуты его лапы.

Заря догорела. Мгла покрыла и сад, и даль лесов. Тишина. Звезды показались – как много их в торжественной выси.

– Фебушка, – бормочу я, – ты уж не придешь утром ко мне. Помню, я прибил тебя, когда некстати ты погнался за зайцем. А ты так посмотрел на меня, в удивлении и страхе. Прости!

Слышу, от ворот идут к дому люди. «Ишь, – говорят, – и огонь у него не горит. Знать, дома нет».

– Здесь! – окликнул я. – Ты, Герасим Дементьич?

– Я, э-э, чего это ты один?

– Да вот, собаку хоронил. Дедушка сети понес за Озерья продавать. Вот и один.

– Темно уж, меня-то вы не признаете, – сказал другой гость. – Помните, вы у меня в лесу были, в доме, из окна списывали зиму? Лесничий я.

– Как же, знаю, очень рад. Помню ваш рассказ, как женщину разбойники топили.

Мы вошли в дом, я зажег лампу – и как-то всё ожило. Будто отлетело что-то. Вернулась тетка Афросинья, затопила камин, самовар поставила. Из шкафа достал я рябиновую, лепешки, жареного зайца. Да посмотрел на зайца – опять сразу вспомнил Феба… И стало невыносимо тяжело. Я приложился к оконному стеклу, руками загородил свет и смотрел в ночь. Потом незаметно вышел в темную комнату рядом, и слезы полились из глаз…

Когда я вернулся к гостям, они говорили о Фебе.

– Да, Феб была собака, – ораторствовал Герасим. – Ах, по охоте первая. Недаром золотую медаль на выставке англичане дали. От их страны она, понтер. О собаке можно вспоминаючи заплакать. Верно то! А вот о людях не о всех. Заметьте, не чудесно ли это на свете? Ежели такой какой сдохнет, может и знатный, так о нем лет на сто радость останется, что сдох. Вот возьми лесничего, – показал он, смеясь, на гостя, с которым пришел, – он служит ночью: тук-тук-тук, мужичок рубит. Надо ему. Испод сгнил, тоже хозяин он. Надоть. А он, лесничий-то, сейчас в ночь темную казнить идет. Штраф, тюрьма, и всё зря. Человек пустяки уворует – нужда, – оттого, что надо домишко поправить, косяк нужен, сарай валится, а денег нету, да дети есть. Детёв любит, детёв нельзя не любить. Это не вор, не разбойник. Понять следует. А вот он, лесничий, самый и есть злодей. Вот о нем, помри, никто плакать не будет.

Оба гостя, смотря друг на друга, засмеялись. Я удивился.