То было давно…

1917 год. Как странно, что бы это значило? Неужели будет так постоянно: рабочие будут строить, а потом разрушать? А так ведь есть на самом деле. И вот что сейчас происходит.

Во время русской смуты я слышал от солдат и вооруженных рабочих одну и ту же фразу: «Бей, всё ломай. Потом еще лучше построим!»

* * *

Странно тоже, что в бунте бунтующие были враждебны ко всему, а особенно к хозяину, купцу, барину, и в то же время сами тут же торговали и хотели походить на хозяина, купца и одеться барином.

* * *

Все были настроены против техников, мастеров, инженеров, которых бросали в котлы с расплавленным металлом. Старались попасть на железную дорогу, но ехать было трудно, терялись, не попав, отчаивались, когда испорченные вагоны не шли, и дрались из-за места в вагонах. Не знали, что это создание техники и что создают вагоны инженеры.

Весь русский бунт был против власти, людей распоряжающихся, начальствующих, но бунтующие люди были полны любоначалия; такого начальствующего тона, такой надменности я никогда не слыхал и не видал в другое время. Это было какое-то сладострастие начальствовать и только начальствовать.

* * *

Что бы кто ни говорил – а говорили очень много, – нельзя было сказать никому, что то, что он говорит, неверно. Сказать этого было нельзя. Надо было говорить: «Да, верно». Говорить «нет» было нельзя – смерть. И эти люди через каждое слово говорили: «Свобода». Как странно.

* * *

Я сказал одному «умному» парню: «Слыхал, в Самарской-то губернии лошади взбунтовались, сели на пролетки, а народ заставили возить себя». «Вот так штука, – сказал он и, посмотрев, добавил: – Неужто. Во ловко-то».

* * *

Ученики Школы живописи постоянно митинговали, с утра до глубокой ночи. Они реформировали Школу. Реформа заключалась в выборе старост и устройстве столовой (которая была ранее, но называлась «буфет»). Странно было видеть, когда подавали в столовой какую-то соленую воду с плавающими в ней маленькими кусочками гнилой воблы. Но при этом точно соблюдался черед – кому служить, и старосты были важны, распоряжались ловко и с достоинством, как важные метрдотели.

* * *

Ученики устроили реформу Школы, открыли клуб (клуб Сезанна) и в живописи подражали его манере писать, увидав его картины в галереях Щукина и Морозова. Никому не было стыдно делать камлоты и подражать. В клубе только курили.

Была устроена своя столярная для работ подрамников, мольбертов, но я увидел, что там делали гробы, так как свирепствовала в Москве эпидемия сыпного тифа, много народу умирало. Я спросил, что это значит. Мне ответили, что получили заказ: хорошо платят!

* * *

Трамвай ходил по Москве, но только для избранных, привилегированных, т. е. рабочих фабрик и бесчисленной власти. Я видел, что вагоны трамвая полны: первый – женщинами, а второй – мужчинами рабочими. Они ехали и не очень складно пели «Черные дни миновали».

* * *

Когда я ехал на извозчике, которых уж было мало, он, обернувшись, сказал мне: «Слобода-то хороша, но вот когда в кучу деньги все сложат и зачнут делить, тут драки бы не вышло. Вот что». А я спросил его, а давно ли он в Москве возит. «Лет сорок», – ответил он.

* * *

Была борьба с торговлей вообще. Торговля была воспрещена. Торговали тихонько, из-под полы, все.

Была борьба со спекуляцией. Спекулировали все.

Была борьба с эксплуатацией. Соль стоила три рубля золотом фунт, крестьяне давали четыре пуда муки за полфунта соли.

* * *

Покупал спички у Сухаревой башни, у торговца, поместившегося близ панели мостовой, где были кучи пыли, грязи и лошадиной мочи. Около лотка торговца лежал солдат, лицом прямо упирая в пыль. Я спросил торговца, что это он лежит, больной, должно быть. «Не, – ответил торговец, – так свой это, земляк, спит. Да мы знаем, это не всегда так будет, опять подберут. Мы хошь немного поживем по-нашему».

* * *

При обыске у моего знакомого нашли бутылку водки. Ее схватили и кричали на него: «За это, товарищ, к стенке поставим!» И тут же стали ее распивать. Но оказалась в бутылке вода. Какая разразилась брань!.. Власти так озлились, что арестовали знакомого и увезли. Он что-то долго просидел.

* * *

Власть на местах. Один латыш, бывший садовник-агроном, был комиссаром в Переяславле. По фамилии Штюрме. Говорил мне: «На днях я на одной мельнице нашел сорок тысяч денег у мельника». «Где нашли?» – спросил я. – «В сундуке у него. Подумайте, какой жулик. Эксплуататор. Я у него деньги, конечно, реквизировал и купил себе мотоциклетку. Деньги народные ведь». – «Что же вы их не отдали тем, кого он эксплуатировал?» – сказал я. Он удивился: «Где же их найдешь? И кому отдашь? Это нельзя… запрещено… Это будет развращение народных масс. За это мы расстреливаем».

* * *

Учительницы сельской школы под Москвой, в Листвянах, взяли себе мебель и постели с дачи, принадлежавшей профессору Московского университета. Когда тот заспорил и получил мандат на возвращение мебели, учительницы визжали от злости. Кричали: «Мы ведь народные учителя! На кой нам черт эти профессора! Они буржуи!»

* * *