То было давно…

– А ты, что ли, праведник, – сказал он Березкину сердито, – водку твою пью? Я ведь мастер, концы вот тебе правлю. Ты сколько на мне наживаешь? А с прошлого года девять с полтиной засчитал. За что засчитал, плутня? Счет ведешь…

Березкин насупился, взял тряпку и стал вытирать в витрине стекло.

– Девять с полтиной – сапоги новые, а я от тебя в опорках по весне ушел. Да детеныш через тебя помер мой…

– «Детеныш»!.. – засмеялся Березкин. – И сколько я этих детенышей знаю, потому каждый раз, как весна – и баба новая. Чисто хлыст.

– «Хлыст»! – сердился Василий. – А ты православный? К обедне ходишь, свечки ставишь?.. Праведник тоже!..

– Много ты об себе понимаешь! Мастер!.. Ера кабацкая! – сказал Березкин.

– Полноте! – закричали кругом, – Чего вы, право?

Василий налил себе водки и разом выпил. Встал, надел пальто, шапку, подошел ко мне близко и сказал на ухо:

– Я вас подожду на углу, я больше не могу с этой стерьвой…

И ушел из лавки.

Все замолчали.

– Вот ведь, – сказал Березкин, – кормишь, поишь, а вот тебе за хлеб да соль что. Лукавец! Как волка ни корми – всё в лес глядит. Пускай походит, брюхо-то подожмет. Какое баловство! Концы править! А ведь, если не поставишь полбутылки, работать не станет. Где это видано? А с весны и не найдешь. Верите ли, самая пора, товар забирают любители – так втрое ему плачу, сукину сыну, – не идет. Баба сейчас подвернется, и айда по лесам, по рекам. Шляться уйдет… – Ведь вот к вам, поди, лезет? – обратился он мне. – От вас тоже много порчи ему идет. Балуется. А лукавец он. Вы думаете, вас-то он любит? Никого не любит. Ему что ни дай – виноват остаешься. У него все сплоатары…

– Не сплоатары, а эксплоатары, – сказал один из посетителей, одетый в подрясник.

Я наскоро купил крючков и, простившись со всеми, вышел из лавки.

Василий угрюмо ходил у угла переулка, засунув руки в карманы пальто.

– Ну что, грех один, – сказал он мне, когда я подошел. – Сердца нет, душа не человечья. Вот что: я к вам в деревню поеду. Там с Дедушкой сетей тонких навяжем – по весне раков ловить.

– Ну ладно, Василий, – говорю я.

– Вот мне до чего двенадцать рублей надо! Вот до чего! Дайте, пожалуйста. Вечером я приду.

Я дал Василию деньги. Он медленно сосчитал и ушел. Вечером Василий не пришел.

На другой день утром Василий пришел пьяный, мрачный, без пальто.

– Что ты, – спрашиваю, – Василий?

Он сморщился и заплакал.

– Правда, правда, – говорил он, вытирая кулаком слезы. – Анафема я. Все деньга вчера кончил у барошника. И пальто. Думал – друг он мой, а он выпивоха, дочиста опил меня…

– Василий, – говорю я, – тебе, поди, неохота ехать в деревню?

– Нет, – сказал Василий, – это вы бросьте. Я правду говорю. Только вы Леньке скажите, чтобы на вокзал меня проводил и билет купил. В вагон посадит, ну, значит, я и поехал – и трешницу. Нет, трешницу много, два целковых, больше не давайте. А то бы от Троицы не вернуться… – как бы зашипев, засмеялся он. – У Троицы-то буфет… Эх, слабость, слабость!..

Встреча

Много я скитался по свету и не раз я видел весну в других странах. Но такой весны, как у нас в России – я нигде не видал.

Москва. Я смотрю в окно моей мастерской, и мне в окно видна разлившаяся Москва-река. Чудно и торжественно. На берегу стоит Кремль – соборы, башни, – как будто бы какая-то давняя дивная сказка. За Кремлем гаснет розовая заря. Галки носятся в вечернем небе, то стаями поднимаясь кверху, то быстро опускаясь к самой земле, с каким-то особым радостным криком. В их полетах есть какой-то праздник, птичий бал.

В реке, в талой грязной дороге, в движении народа, идущего через мост, в зажигающихся к вечеру уличных фонарях, во всем окружающем чувствуется весна.

Странно, я видел много стран. И нигде нет такого отрадно-печального чувства, необычайного замана, глубокой красоты, мечты тревожной, как в весеннем вечере России. Это чувствовалось именно в Москве и ее окрестностях. В Петербурге другая весна.

Потемнело в моей мастерской, а в окнах еще лежит свет зари вечерней. Как-то отрадно и грустно мне, и я думаю – пойду по берегу к Бабьегородской плотине на Москва-реку.

На окраине Москвы деревянные дома, с одинаковым рядом окон. У ворот на лавочках сидят обыватели, женщины в ситцевых платках, какой-то телеграфист, мужики с дровяного склада. Все лущат подсолнух, смотрят вдаль, на Москва-реку. А вдали церковь, какое-то казенное здание, институт или богадельня, а перед набережной ряд тумб. Проезжает извозчик, похлестывая убогую лошаденку, сидит какая-то женщина, везет клетку с канарейкой. И опять пустая улица. Городовой с книжкой ведет какого-то оборванца. И всё как-то просто. И во всем, в природе и людях, чувствуется щемящая радость.

«А зайду-ка я, – думаю, – неподалеку в лавочку к Березину. Там всегда собираются по весне особые люди – рыболовы на удочку».