То было давно…

– А ты думаешь, монахом бабы не вертят? И монахом как хочешь заворачивают. Конечно, есть твердые, но редко. Я был в монастыре. Нужда, к работе не приучен – в монастырь. Ну, служка, значит, годовик. На год на испытание поступил. Ну, за службой то-сё, свечи ставишь, паникадилу раздуешь, то-сё, а она всегда на ходу моем стоит – молится. Когда прохожу, так толкнет, вздохнет, а сама голову завсегда спустя держит. Богомольная. Ну, то-сё, пятое-десятое, и говорит мне, когда я ей просфору отдаю по упокойном супруге ее, значит – вдова она: «Переоденься – и тихонько приходи ко мне». «Переоденься», а как? Во что? Надо деньги, где взять? А мне не можется – ночи не сплю. Прямо она передо мной завсегда. Ну и свистнул из монастырской кружки. А меня – цап, пымали. Вот и всё…

– А я не через бабу попал, – сказал третий, – я через муху. Муха, мух-то летом много. Жара была. Муха в ухо мне и села. Я по уху-то хлопнул рукой, она в голову-то и пролетела мне. Там и елозит. Ничего не поймешь. У хозяина выручку ахнул и запил. Всё через муху. На суде я говорю – никто не верит, ну, значит, сиди. Лишение прав, а она, сволочь, вылетела. Теперь вота и ходи. Службы никто не даст.

– Чудно через муху-то в остроге сидеть, – прошипел Василий. – За муху страдать не стоит. Ничего. Завтра, знать, вёдро будет, тепло… Пиво-то надо кончить, а то пропадет. Поди, спит. На Глубокие Ямы собирается. Неужто там, говорите, водяной воет?

– Как же, мы слыхали, – сказали поднадзорные. – А я так видел. Вот здоров. Кожа на ём зеленая, пятнами. Вылез на отмель да как завоет… Батюшки! Мы бегом. Да ведь есть всякое такое по ночи. Раз старичка встретили у Козихи, что за озерьем, туда, к Вепрю, – так идет в лесочке. Мы к нему подошли, а он как свистнет – мы все и сели. Покуда опамятовались, он из глаз и скрылся. Вот старичок какой.

Проснулся я рано, перед восходом солнца. Костер потух. Поднадзорные и Василий, свернувшись, спали.

Страшными какими-то показались они мне в раннем утре, в окружающей русской природе. Как дешев, подумалось мне, человек, как просто и глупо преступление.

Они проснулись и быстро вскочили.

– Надо костер подбодрить, – сказал я, – чайку выпить.

Василий, согнувшись, пошел в палатку, взял чай, сахар и большую связку баранок. Важно и деловито разделил сахар и баранки ровно между всеми.

Поднадзорные ловко разобрали палатку, и мы лесом пробирались с багажом на Глубокие Ямы.

Тихие большие плесы увидел я, и в них отражался огромный лес.

Через пять дней я уезжал.

Загрустившие поднадзорные меня звали приехать на Вепрь-озеро.

Дорогой, когда ехали на станцию, Василий повеселел.

– Удивление, – говорил он, – чего ведь это – поднадзорные. Что ни на есть народ никудышный. Грабители. А вот хошь бы что.

Натурщица

В Москве жарища. Скучно. Праздник, все уехали на дачу.

В Рогожской, в своем доме, Никита Иваныч Ершов лежит в постели. По случаю того, что нездоров. После подведения годового баланса всю ночь проужинал с компаньонами в «Стрельне». Крепко выпили.

Никита Иваныч жалуется сидящему против него доктору и говорит:

– Степан Иваныч, это, конечно, печень, всё это верно, а вот почему Фрунсон старше меня и из себя субтильный, а пьет и коньяк, и водку, и шампанское почем зря. И заметьте, ни в одном глазу. А я вот, верите ли, две рюмки водки выпил, рюмку коньяку и шампанского не более бокальчика. И нынче – никуда. Тоска ест, и в голову всё неприятности одни лезут. Думаю я, что всё это у меня через дело. Щетинная мойка в Пеньделке виновата. Забота это – шерсть мыть. Хочу я это дело переменить.

– Не оттого вы нездоровы, – говорит доктор, – Никита Иваныч, а потому что двигаетесь мало. Моциону нет. Всё на лошадке ездите, в клубы, в карты играете, кушаете много. У вас давление на сердце получается.

– Да, так-то так, – говорит Никита Иванович, – но не совсем. Фрунсон тоже всегда из пролетки не вылезает, картежник первый. Всю ночь жарит у нас в Купеческом и ужинает – за троих ест. Веселый, как вьюн живой. Заметил я другое, и вот что: он ювелир. Вот у него дело какое. Кругом его всегда они вертятся. И такие, и этакие, и артистки, и танцовщицы. И такие крали – красота. И он среди них – чисто мед. Вот дело настоящее. И глядят они на него ласково. А он показывает. Вынет из кармана в пакетиках жемчуг, изумруды, бриллианты, рубины. У них глаза, как звезды, загораются. Я подглядел это самое, думаю – дай-ка попробую. Купил пакетик с товаром и поехал в «Стрельну». Двух приятелей захватил. Нарочно постарше взял. Ну, конечно, цыганки поют. Матреша там – прямо пава! Я ей и показываю. Смотрю – глаза горят. А приятели, конечно, выпили. Один-то и говорит:

– Что этот камушек стоит?

Я говорю цену, а он, недолго думая:

– Купил.

И другой говорит:

– А это что стоит, рубинчик?

Я опять говорю цену. И тот:

– Купил.

Я спрашиваю:

– Зачем вам?

А они:

– Постой! Матреше это не в коня корм. Цыгане не понимают.