«То было давно… там… в России…». Книга первая

— Постой, ты у камина, ведь сгоришь. Простудите вы Колю, — говорю я друзьям. — Ну, Юрий, уж и поесть же я вам дам… Сегодня в ночь разговенье. На мельнице, у Никона Осиповича. Князева послал. Рыбы наловить, лосина будет, гусей изжарят, новая из гонобобеля настойка… А сейчас пороша, след виден. Идем, надо зайца застрелить.

* * *

Тихо идем на лыжах. Все кругом белым запорошило. Вот и след, первая петля — напрыгал заяц. Вторая. Мы встали. Кусты. Сейчас выскочит… Тихо двигаемся. Я остановил приятеля. Заяц выскочил и сел. На фоне запорошенного леса, покрытых снегом сараев деревни, вдали, он был как какая-то необходимая, живая, чудная брошка на груди красавицы русской зимы, двигал ушами, слушал… Кроткий профиль его был трогательно забавен. Заяц…

— Знаешь, — шепнул я, схватив за ружье, — не будем стрелять. Так много жратвы я приготовил, пускай живет.

С веселыми, смеющимися глазами приятель крикнул: «Беги!»

И заяц понесся стрелой по снегам, удаляясь, и пропал в кустах.

— Ничего? — удивился Юрий, когда мы вернулись домой.

Мы ему рассказали, как нам помешало что-то стрелять в зайца: завтра праздник — не хотелось.

— Какой сентимент! — улыбнулся Юрий. — А я зайца люблю. Должно быть, промазали. Все равно его волк съест. Почему же не я?

— Зайцу-то, брат, все равно, — сказал Коля, — кто его съест, волк ли, ты ли, но почему лучше, что ты его съешь, это еще неизвестно…

* * *

Едем мы в розвальнях снежной дорогой.

Впереди толстый Юрий Сахновский.

С ним Коля в полушубке тетки Афросиньи, голова закутана бабьими платками, — с черненькими усиками и в пенсне. Встречаем под деревней нарядных баб и мужиков. Едут, кланяются. Подъезжая к нам, останавливаются, и спрашивает мужик:

— Это с требой-то к кому едете?

— К Герасиму Дементьевичу, — говорю я.

— Пошто? Захворал, што ли, соборовать?

— Да нет, — говорим мы, трогаясь, — водку пить.

Мужик махнул головой, сказал:

— Ништо, а я думал, помирает.

— Юрий, — кричим мы, — правильно, ты на попа смахиваешь. А Колька на псаломщика.

Проезжаем деревней, избы в снегу, из всех труб идет дым кверху, тихо… А в огоньках окон — уют, радость ожидания, какой-то дружбы, надежды. Что-то родное и доброе поет в сердце. Большие леса, запушенные. Опускаемся вниз. Вот видна мельница, и весело светятся окна дома Никона Осиповича. На крыльцо высыпали все: Никон Осипович, дочери. Работник Василий Князев^[394] говорит мне:

— Хорошо поймал, в лунке: лещи и налима много.

Тепло у мельника. В углу горит у икон розовая лампада. Сын мельника Санька рад. Говорит:

— Василь Сергеич, вот здесь, недалече по краю, медведь прошел надысь, спугнули, знать, с берлоги. Вот бы тебе его.

Санька хитрый, пугает приятеля Васю…

В горнице мельника пахнет хлебом. Хлопочет хозяйка и дочери. В корзинке — замерзшие кружками налимы, большие. Сковороды покрыты карасями. Жарится гусь. Утки с груздями будут.

— Пойдем смотреть поставушки на омут, рыбу таскать.

— Ну, — говорит Вася, выйдя на крыльцо. — Мне что-то не хочется… Поставушки смотреть, а он эдак сзади обойдет, да череп свернет… Вот и разговенье.

Большой лес по бугру шел до самого омута. Темная мельница, крыша, бревна покрыты снегом. Колеса обвешаны заледенелыми глыбами.

Из прорубок во льду омута вытаскиваем длинные шнуры лес. Вертящиеся черные налимы тут же замерзают на снегу. Уж месяц встал над лесом. Тихо и таинственно дремлет огромный лес, покрытый снегом.

* * *

Самовар, горит лампа. Окна в доме мельника стали темно-синие. Хорошо, тепло в доме.

— Этакое дело, — говорит Никон Осипович, сидя за чаем. — Поехал я, а чего это с лошадью, прямо не пойму. Я стегнул, и что сталось. Как я ее хлыстну, она встанет и безусловно (он любил слово «безусловно», от нас выучился) на меня рычит. Обернется и начинает прямо, как собака, лаять. Вот что это, а? Завсегда под праздник эдакое выходит… Я ее «Маша, Маша», а она пуще… Эдакой грех с ей.

Весело шло разговенье. Все за столом. Настойка гонобобелевая замечательная. Ну и березовка тоже. Брага шипит. Никон Осипович рассказывал:

— А однова на мельнице я нечистого видел под самый праздник… Уехали помольцы, а я у вешек сел, у колеса-то, и деньги считаю… Поглядел, батюшки, против меня эдакий чертина, здоровый, лохматый… Сидит и на меня прямо глазищами смотрит, говорит: «Ты что это, — говорит, — мельник, все деньги чертовы считаешь?» В колесья бултых, и пропал. Я домой прямо не в себе прибежал: свят, свят… Так кропили водой святой. Ну, теперь ничего…

Много говорили о леших, ведьмах, кто что видел. Вася все принимал всерьез. Юрий смеялся.

В это время внизу окна постучала в стекло рука.

Никон Осипович встал, и мы все.

— Чего это? — сказал он. — Вишь, знать, кто-то…

Он пошел, и мы все за ним. Никого не было за стеклом, и нельзя было достать рукой до окна — высоко.

— Не угодно ли, — заметил Юрий. — Да это восхитительно…

— Видали руку? Рука женская, — прошептал Коля.

— Странно, — повторил Юрий. — Но весело.