«То было давно… там… в России…». Книга первая

А приятели-артисты кушали ботвинью с балыком и белорыбицей. Но такого печеного хлеба, какой пекла тетушка Афросинья, и пироги с грибами — с груздями, не было нигде. Перед ними не годились Егоровские расстегаи.

Надо это было все ценить — всю эту былую обильную жизнь. Ценили мало — может быть, теперь только мы оценили…

Заря

Много зеленых елок было в моем саду.

Зима. Сумрачно. Злые тучи синеют в сумерках над угрюмым лесом. Спит в тиши заколдованное царство лесное. Среди опущенных ветвей, занесенных снегом, приветливо проглядывает красная вечерняя заря. В ее замирающем свете — тайная надежда и печаль, как будто она хранит в себе там, где-то, за далью лесной, самое нужное сердцу — таинственное недостижимое счастье…

— Слышь, Кискинтин Лисеич, — говорит мне дед-сторож, стоя на крыльце дома моего в деревне. — Слышь, у Некрасихи бубенцы звенят. Знать, с горы съезжают. Это к тебе едут гости.

— А что ж, ты рад гостям-то? — спрашиваю я деда.

— Да как же, праздник ведь завтра эдакой большой. Господи, помилуй. Ведь я все тут один живу, рад теперь, давно один, всякому человеку рад. Вот без тебя когда — долго вечер зимний… Сидишь, ну, поговоришь с собакой, вот заяц наш, все же рад и им, не один как-то, живая тварь около. Тоже и им скушно без тебя. Баран вот — ну, это дурак точно, во дурак. В ём нету это самое… не чувствует он любови никакой. Жрать бы да бодаться, боле ничего. А собака, ну… собака тебя жалеет, что вот человек добрый. И заяц тоже понимает долю одинокую… Слышь, вот едут, ужу сарая. Самовар готов, к столу понесу. Поди, озябли дорогой гости-то…

Бодро въезжают в ворота подводы-розвальни. На синем снегу вечера видны темными силуэтами закутанные в шубы приятели.

Боюсь, надоел я читателю своими приятелями-охотниками. А их уж нет, но они все еще живы в моем воспоминании, так же, как и мой дом деревенский, далеко отсюда… Одинокий дом, стоящий у леса и реки… Цел ли он?

Весело смеясь, вылезают друзья-охотники из саней.

— Как я рад, что опять приехали сюда к вам, никогда не был я зимой так далеко… — говорит немец Андрей Иванович — рыболов и охотник.

— Да, приехали — почему, непонятно. От праздников, из Москвы, к вам. Почему такое? Вот тянет в деревню к вам — неизвестно почему. Теперь не лето, снег, глушь — а тянет, — смеясь, радуется Василий Сергеевич. — Какая штука оказывается, странна штука. Вот у нас у всех — жены. Юрий-то холостой. И все они рады, что мы уехали на праздник. Вот вам… Ни одна не сказала: «Зачем едешь от праздника?» Особенно рада была Колькина Анфиса, прямо мне сказала: «Увезите его, пожалуйста, на охоту подальше».

— Вот врет-то… — возмутился Николай Васильевич Хитров^[636]. — Ничего подобного. Врет, и не говорила вовсе она «на охоту», так как я не охотник, и не говорила «подальше» — все врет.

— Моя жена тоже ошень рад, когда я на охоту езжу, — сказал Андрей Иванович.

Охотники расположились за чайным столом. Завтра праздник Рождества Христова, сегодня постный день. А на кухне слуга мой Алексей разбирает с тетушкой Афросиньей провизию. Вынимает из кульков гуся, белорыбицу, а поросенок и окорок ветчины, покрытый толстым тестом, печется в печке, и композитор Юрий Сергеевич дает советы, как и что жарить, сам смотрит и пробует — поспело ли. А водка и вина заперты наглухо…

— Отчего это, — спрашиваю я, — женщины не любят зимой деревни? Так хорошо здесь — праздник, тишина…

— Нет, нет, они терпеть этого не могут… Зима, говорят, — так скюшно… — сказал Андрей Иванович. — Если бы лето, ну, другое дело. А то мой жена ни за что не поедет. Летом на даче хорошо — музыка играет и лодка катается по реке, дорожки ровны — гулять хорошо. А тут, ничего, говорят, нет хорошего — только мужики.

— Разве женщину понять возможно? — говорит Василий Сергеевич. И добавляет, смеясь:

— А может, они нам всем на праздник там рожки ставят…

— Нет, это я не поверю, — засмеялся Андрей Иванович. — Я когда молодой бывал, то тоже подумал это. И так делал: поеду на охоту и вернусь случайно. Никогда нишево. Она спит, покушает колбаска и спит…

Когда пришел в комнату Юрий Сергеевич, то серьезно объявил:

— Окорок тамбовский… будет замечательный.

— А вот ты скажи, Юрий, — спросил Сосновского^[637] Василий Сергеевич, — вот ты холостяк… Отчего вот с нами не едут сюда, в деревню, ну вот, скажем, моя Ольга. Зову — не хочет. И вот Николаева Анфиса — тоже никогда не едет.

— Во-первых, они вас отлично знают, и вы им надоели… — сказал Юрий, смеясь.

— Вы тоже их знаете, а они без вас рады — они там себя показывают…

— То есть как это — показывают… — удивился Коля.