«То было давно… там… в России…». Книга вторая

— Как — какие? Черви, которых я ночью ловил. Вот олух! Ты же фонарь держал, когда я ловил.

— Они все уползли… разве их удержишь?.. — сказал Ленька.

Василий Сергеевич пошел, сел у террасы дома на скамейку и медленно курил папиросу в расстройстве чувств.

Артист Трубенталь, в плаще и берете, помогал Юрию Сергеевичу собирать бутылки, закуски, укладывая бутылки на телегу.

Юрий Сергеевич говорит мне:

— Прошу, посади Трубенталя на заднюю подводу, не сажай со мной, а то он поет… Потом, он взял у тебя большой бинокль в чехле, так я отвинтил стекло, спрятал в ящик стола, а то он будет всю дорогу рассказывать, что он видит окрестности и какие окрестности. Это невозможно…

Собрались. Едем. Садимся.

— Я не еду, — говорит раздраженно Василий Сергеевич, — этот ваш Ричард — Ленька — выполозки в ящик не положил… расползлись… Как же вы леща поймаете без выполозка? А? скажите, пожалуйста!..

— Чего, Василий Сергеевич. Там найдем их, — уговаривал Герасим.

Наконец едем. Едем частыми лесочками, проселками. У дороги в траве голубые колокольчики, иван-чай. Пахнет лесами, и в душу входит покой и радость.

— Стой! — кричит Василий Сергеевич.

Повозки останавливаются. Из задней вылезает Василий Сергеевич и, подходя к нам, говорит мне и Юрию Сахновскому:

— Я… я с ним дальше ехать не могу. Оказывается, он влюблен! А я терпеть не могу влюбленных. У него и морда оттого такая сладкая. И говорит: «Нивириятно…» Я ему говорю: «Невероятно, а не нивириятно…» А он мне: «Я оттого говорю так, что влюблен… Я только нежно говорить могу».

* * *

Выезжаем из большого елового леса. Показалась полянка. Речка Шаха и небольшая изба мельницы, плотина, деревянный мост. Около — высокие зеленые вязы. Берега речки сплошь заросли кустами высокого ольшаника, как в зеркале отражающегося в воде. Тихая речка, и на поверхности всплескивают рыбы.

Расставляем палатку. С мельницы несут Герасим и хозяйка большой стол, скамьи. Располагаемся на зеленом берегу.

Когда мне говорят, что есть рай, то я его представляю только таким, как эта маленькая мельница у лесной речки Шахи, зеленом лужке, покрытом мелкими цветами.

Приятели мои то угощаются, то уходят к реке. Большой самовар, разложены закуски, стоят бутылки. Тихо. Посвистывают в быстром полете ласточки, задевая острыми крылышками тихое зеркало вод.

Сбоку плотины, под вязами, Василий Сергеевич готовит удочки. Трубенталь стоит на мосту и смотрит в бинокль вдаль. Потом смотрит на бинокль, опять — в бинокль и опять на бинокль.

— Отлично, — говорит Юрий Сергеевич, — смотри, смотри… не будешь небось рассказывать, что видишь. А то надоело отчаянно…

— Ваш бинокль испорчен, — говорит, подходя, Трубенталь.

— У тебя в глазах переплет… — говорит ему Василий Сергеевич.

— То есть как это — переплет? Какой переплет?

— Ты же влюблен… а у всех влюбленных в глазах трепыхает… так и эдак — все переплетается…

— Я всегда знал, что вы циник!

И Трубенталь, выпив рюмку коньяку, перекинул плащ на плечо и запел:

Прости меня, прелестное созданье,
Упреком я тебя, быть может…

— За такое пение… — говорит Юрий, — я бы сажал в одиночное заключение.

Внизу из-за вязов поднимается Василий Сергеевич и кричит нам:

— Идите-ка сюда!..

Мы подошли к краю плотины. Василий Сергеевич держал ведро с дырой, а в нем поворачивался большой лещ.

Василий Сергеевич опустил ведро в воду, привязав его к кусту. Потом, подойдя к нам, показал на ольховые кусты по берегу реки и спросил:

— Видите обломанные ветви, вон, рыжие завялые листья, видите?

— Ну, что же, — говорим, — видим.

— Это что такое, по-вашему?

— Что? — отвечаем, — завядшие листья. Видно, что обломанные ветви…

— Да-с? Листья? — прищурив один глаз, спрашивает Василий Сергеевич. — Нет-с, ошибаетесь. Это — мимикрия, да-с, мимикрия-с. Пожалуйте сюда.

Мы с Юрием спустились вниз к речке, у плотины. Там стоит Герасим. Он срывает рукой вялые листья, и мы видим, как эти листья летят из его рук и ползут по плечу. Это было неожиданно, точно фокус.

— Чего… — говорит Герасим, — это бабочки, себя под ржавый лист подгоняют, под ольшаник, а то под липняк, осинник… От птиц спасаются. Я дал ее Василию Сергеевичу, посадить на крючок-то, — гляди, какого леща выудил.

И, подойдя ближе, нельзя было сразу разглядеть, что это бабочки, — вялые, рыжие ольховые листья.

— А странная штука, — задумчиво произносит Юрий Сергеевич. — Какой силой энергии, каким началом воли или чем это создается? Как это странно… Человеку это не дано…