То, что бросается в глаза

– Мой отец. Вообще-то это был не мой отец. Просто свин. Жирный. Его брюхо хлюпало на ходу: ффффть-ффффть. Как студень. На каждом шагу этот звук мокрых ботинок. Того и гляди, поскользнется. Даже когда дождь не шел. Зато мой настоящий отец был очень красивый. Я видела фотографии. Белокурый (гены Йоханссон у Жанин Фукампре, надо полагать). Мускулистый. От его улыбки девушки краснели. А моя мать ревновала. Часто. Потом успокоилась. Потому что достался-то он все-таки ей. Она тоже была очень красивая (гены Скарлетт у Жанин Фукампре, надо полагать). Но я своего настоящего отца не знала. Он погиб незадолго до моего рождения. Сгорел в доме в Флесселе (12,3 километра птичьего полета от Амьена.) Пытался спасти старушку. Их так и не смогли разнять. Со стороны казалось, будто они занимаются любовью. Как в Помпеях. Он был пожарным.

Моя мать. Они со свином встретились на уроках танца. Она мечтала быть танцовщицей. Хотя ноги у нее подкачали. Изгиб. Подъем. И все такое. Но она очень хотела. Старалась изо всех сил. Она держала фотографии Пьетрагалы[37] и Павловой на холодильнике в кухне. И еще Нижинского и Нуриева. И кадр с Хорхе Донном из «Одних и других» Лелуша[38]. Осваивая батманы и гран-жете, она пока трудилась официанткой. Грызла ногти до крови. А для Свинтуса танец был предлогом. Поводом для знакомства. Помнишь, как Хью Грант в «Моем мальчике». Паршивец впаривает, будто у него есть малыш, чтобы подцеплять матерей. Гнусность. Свинтус был немного фотографом, он делал снимки. Снимки дам для их альбомов. В пачке. Потом без пачки. В одних прозрачных колготках. Потом без колготок. Потом крупным планом. Фотограф он был никакой, даже мою мать ухитрился сделать уродиной. Когда он поселился у нас, мне было пять лет. Поначалу он вел себя хорошо. Немного помогал. Разучивал с моей матерью танцы. Танго. Ча-ча-ча. Мамбо. Мы с матерью покатывались со смеху. Он был смешон. Одно хорошо: он умел чинить все, что ломалось. Спуск в туалете. Звонок. Электрические розетки. Экономия.

Он находил меня красивой. Говорил, что моя кожа – атлас, который хочется помять в пальцах. Мои глаза – александриты (драгоценные камни, меняющие цвет в зависимости от освещения). Он грустил, потому что тысячи людей не разделяли его чувства. Его радость при виде меня. Красота – это редкость, говорил он. Это так прекрасно. Хочется ее подарить. Вот так это и началось. Первые снимки. В кухне. Он хотел, чтобы я ела ванильное мороженое. Ему нравилось, когда я держала ложечку во рту. Когда мороженое текло у меня по подбородку. Такого лица у него не было с моей матерью. Это был наш секрет, Жанин. Я чувствовала себя важной. Чувствовала себя красивой. Это продолжалось. В саду. Он просил меня сделать березку. Колесо. Сесть на шпагат. А однажды он вошел в ванную, когда я мылась. У него был очень грустный вид. Он рассказал мне, что у него когда-то была дочурка и что теперь она на небесах. Сказал, что я на нее похожа. Что он не успел сделать достаточно ее снимков, чтобы никогда ее не забыть. И если я соглашусь, чтобы он сфотографировал меня, когда я моюсь, ему больше не будет грустно. Мать вошла, когда я мыла между ног, как он мне показал. Я смеялась: было щекотно. И он тоже смеялся. Да, да, вот так. Она посмотрела на нас и закрыла дверь. Тихонько. Без хлопка. Свин сказал спасибо. Благодаря тебе я никогда не забуду мою дочурку. А теперь я пойду к твоей маме. Я не слышала из кухни криков. Не слышала звона разбитой посуды. Только тишину. Она ничего не сказала. Моя мать ничего не сказала. Ни о чем меня потом не спросила. Она не хотела знать. Не хотела видеть. Она стала слепой для меня. И больше никогда меня не обнимала.

Артур Дрейфусс тихонько обнял Жанин Фукампре, и эта такая неожиданная нежность ошеломила их обоих. Им овладела глубокая грусть. Гнев придет позже. У него не было слов для этой боли, для этой ярости; только одно он мог сделать, только так высказаться: прижать ее к себе. Осторожно.

Не время воспитывает нас, а то, что мы переживаем.

За окном давно уже стемнело, луна обозначила зоны тени этого мира, но они совсем не устали. Новые встречи, во всяком случае, те, что представляются важными, всегда так действуют: сна ни в одном глазу, кажется, что больше никогда не уснешь, хочется рассказать друг другу о себе, обо всей своей жизни, разделить любимые песни, прочитанные книги; ушедшее детство, разочарования и, наконец, надежду. Вот бы мы были знакомы всегда, и целовались, и любили друг друга со знанием дела, без задней мысли, и просыпались по утрам с чувством, что мы вместе всю жизнь и на всю жизнь; без горькой печали рассвета.