«То, что мы зовем душой…» Избранные стихотворения

В лазурные глядятся озерá
Швейцарские вершины, – ударенье
Смещенное нам дорого, игра
Споткнувшегося слуха, упоенье
Внушает нам и то, что мгла лежит
На хóлмах дикой Грузии, холмится
Строка так чудно, Грузия простит,
С ума спрыгнýть, так словно шевели́тся.

Пока еще язык не затвердел,
В нем рéзвятся, уча пенью` и вздохам,
Резéда и жасмин… Я б не хотел
Исправить все, что собрано по крохам
И ластится к душе, как облачкó,
Из племени духóв, – ее смутивший
Рассеется призрáк, – и так легко
Внимательной, обмолвку полюбившей!

«В любительском стихотворенье огрехи страшней…»

В любительском стихотворенье огрехи страшней,
                                         чем грехи.
А хор за стеной в помещенье поет, заглушая стихи,
И то ли стихи не без фальши иль в хоре, фальшивя,
                                             поют,
Но как-то всё дальше и дальше от мельниц, колес
                                         и запруд.

Что музыке жалкое слово, она и без слов хороша!
Хозяина жаль дорогого, что, бедный,
                                    живет не спеша,
Меж тем как движенье, движенье прописано нам
                                             от тоски.

Всё благо: и жалкое пенье, и рифм неумелых тиски.
За что нам везенье такое, вертлявых плотвичек
                                         не счесть?
Чем стихотворенье плохое хорошего хуже,
                                         бог весть!
Как будто по илу ступаю в сплетенье придонной
                                             травы.
Сказал бы я честно: не знаю, – да мне доверяют,
                                             увы.
Уж как там, не знаю, колеса немецкую речку рыхлят,
Но топчет бумагу без спроса стихов ковыляющий
                                             ряд, —
Любительское сочиненье при Доме ученых в Лесном,
И Шуберта громкое пенье в соседнем кружке
хоровом.

Живая изгородь 1988

Воспоминания

Н. В. была смешливою моей
подругой гимназической (в двадцатом
она, эс-эр, погибла), вместе с ней
мы, помню, шли весенним Петроградом

в семнадцатом и встретили К. М.,
бегущего на частные уроки,
он нравился нам взрослостью и тем,
что беден был (повешен в Таганроге),

а Надя Ц. ждала нас у ворот
на Ковенском, откуда было близко
до цирка Чинизелли, где в тот год
шли митинги (погибла как троцкистка),

тогда она дружила с Колей У.,
который не политику, а пенье
любил (он в горло ранен был в Крыму,
попал в Париж, погиб в Сопротивленье),

нас Коля вместо митинга зазвал
к себе домой, высокое на диво
окно смотрело прямо на канал,
сестра его (умершая от тифа)
Ахматову читала наизусть,
а Боря К. смешил нас до упаду,
в глазах своих такую пряча грусть,
как будто он предвидел смерть в блокаду,

и до сих пор я помню тот закат,
жемчужный блеск уснувшего квартала,
потом за мной зашел мой старший брат
(расстрелянный в тридцать седьмом), светало…

И в скверике под вязом…