То, что скрыто

– А ты приходи к нам домой! Поучишь меня играть в футбол, а я покажу тебе свою комнату и папину мастерскую!

– Не знаю… – Услышав колокольчик, я поспешно поворачиваюсь к двери. Покупатели – какая удача! Я не имею права приближаться к сыну, впускать его к себе в душу…

Я смотрю на дверь и вижу на пороге Девин. Она ступает как-то медленно, нерешительно. Куда подевалась ее привычная быстрая, деловитая походка? Что случилось? Девин как будто подменили… Она знает, вот в чем дело! Она узнала про Джошуа. Бринн позвонила ей и рассказала, что я – его мать. Сейчас она объявит, что я возвращаюсь в тюрьму. Я пробыла на свободе три недели, а теперь мне пора возвращаться. По-моему, лучше умереть.

– Джош, иди-ка ты делать уроки, – говорю я, когда Девин останавливается передо мной. Что-то случилось. Что-то очень плохое!

– Кто это? – спрашивает Джошуа, задирая голову.

– Джошуа, ты опять мешаешь Эллисон работать? – слышится голос Клэр.

– Не мешаю, а помогаю! – возмущается Джошуа.

– Эллисон, – негромко говорит Девин, – можно с тобой поговорить?

Клэр озабоченно смотрит на нас. Я понимаю, что правила вежливости требуют их познакомить, но слова застревают у меня в горле, поэтому я киваю и следом за Девин выхожу из магазина. Зажмуриваюсь и жду приговора. Сейчас Девин скажет, что должна отвезти меня в полицейский участок. На улице прохладно; ветерок охлаждает мои разгоряченные щеки, и я стараюсь запомнить приятное ощущение.

– Эллисон, – говорит Девин, и я открываю глаза. Она кусает губы, силится заговорить. Я думаю, хватит ли у меня сил попрощаться с Клэр, поблагодарить за то, что предоставила мне возможность поработать у нее. Увижу ли я когда-нибудь Джошуа? – Эллисон. – Девин берет меня за руку. – Твой отец…

– Отец? – в замешательстве переспрашиваю я. Опускаю глаза, смотрю на руку Девин. На ее безымянном пальце сверкает бриллиант. Она помолвлена?! Начинаю поздравлять ее, но она меня перебивает:

– Сегодня он упал у себя в кабинете. Его отвезли в больницу Святой Изадоры; сейчас он в реанимации. Врачи пока не знают точно, что с ним, но похоже на инфаркт. – Я вопросительно смотрю на нее. Как всегда, Девин как будто читает мои мысли. – Твоя мать позвонила Барри… мистеру Гордону. – Я киваю. Все становится на свои места. Отец и Барри Гордон, старший компаньон в юридической конторе Девин, давние друзья. – Хочешь поехать в больницу? – спрашивает Девин. – Я могу тебя подвезти.

Я вспоминаю последнюю встречу с отцом, вспоминаю родительский дом, откуда стерли все упоминания обо мне.

– Не знаю, захотят ли родители увидеть меня, – еле слышно говорю я.

– А ты чего хочешь, Эллисон? – спрашивает Девин. – Чего хочешь ты сама?

Вдруг я понимаю, что непременно должна ехать к отцу. Что, если он умрет? Да и мама… Неужели в следующий раз мы с ней увидимся только на отцовских похоронах? Я бегу к Клэр, рассказываю, что случилось. Она обнимает меня.

– Конечно поезжай. И держи меня в курсе. Насчет работы не беспокойся. Тебе важнее быть со своими родными!

Я не могу сказать ей, что, хотя я вернулась в родной город и провела здесь несколько недель, она мне ближе, чем мои родители.

– Спасибо! – с трудом выдавливаю из себя я. – Я вам позвоню.

Девин высаживает меня у больницы. Предлагает проводить меня, но я отказываюсь, уверяю, что отлично найду отца и сама. Если честно, на душе у меня скребут кошки. Но мне не хочется, чтобы Девин стала свидетельницей нашей первой встречи с мамой после разлуки. Понятия не имею, как мама отреагирует на то, что я появлюсь в больнице, в папиной палате. Может, обнимет, а может, прикажет немедленно уходить.

Последний раз я была в больнице Святой Изадоры, когда поправлялась после родов. Тогда меня арестовали за убийство моей новорожденной дочки. Меня увезли отсюда в кресле-каталке, которую толкала сотрудница исправительной колонии; руки у меня были в наручниках. В больнице, как и тогда, шумно. Сестры и доктора бегают по коридорам, посетители ходят медленнее, осторожнее, у многих робкие, испуганные лица. Я подхожу к справочной стойке узнать, где лежит отец. На пятый этаж поднимаюсь по лестнице. При мысли о том, что придется входить в душную кабину лифта, чем-то похожую на тюремную камеру, мне становится трудно дышать.

Я первая вижу ее. Мама сидит одна на длинном диване в зале ожидания у дверей блока интенсивной терапии. Волосы у нее такие же светлые, как и раньше, но теперь она их коротко остригла. На ней джинсы и заляпанные грязью садовые боты. Наверное, ей позвонили, когда она работала в саду, и она сразу же приехала в больницу. Мама никогда не носит джинсы на публике и всегда снимает боты, выходя из сада. Она смотрит в стену; ее ясные голубые глаза еще не ведают о моем присутствии. С тех пор как я в последний раз видела ее, лицо чуть просело, она похудела и выглядит более хрупкой. Впервые в жизни она кажется мне беззащитной; я понимаю, что, если не заговорю сейчас, потом не найду в себе сил.

– Мама! – тихо, хрипло зову я.

Она вздрагивает, поднимает голову и видит меня. Теперь я вижу: хотя мама по-прежнему красива, она очень постарела.