То, о чем не говорят

Люси Тейлор «То, о чем не говорят» Lucy Taylor «Things of Which We Do Not Speak» (1994)

— Ударь меня, — сказала Элейн.

Я подумал, что ослышался.

— Ударь меня, — повторила она. Я замер, едва войдя.

С тем же успехом она могла бы сказать, что простыни под нами загорелись. Мой член выскользнул из нее, как побитая змея.

Скатившись с нее, я смотрел на потрескавшуюся штукатурку и гадал, почему потолок не был, как обычно, украшен какой-нибудь пробуждающей чресла росписью — «Похищением сабинянок» Делакруа или приятным японским порно XIX века. Тем, что поможет изнуренным или преждевременно вялым самцам сосредоточиться на чем-то, кроме своего несвоевременного нестояка.

— Почему ты это сказала?

— Это Малышка Элейн.

— Боже, только не надо этого дерьма про внутреннего ребенка.

Я перекатился на бок, убеждая себя ничего больше не говорить. Да, я любил эту женщину. Хоть я и знал ее всего несколько месяцев, но любил ее страсть и энергию, то, как она жаждала секса, словно охочая до члена наркоманка, но иногда ее неумолчный психотреп, поп-психология, «Анонимные пережившие дерьмовое детство» и прочая дрянь, которой теперь кормились мозгоправы из списка бестселлеров, — все это доставало.

Как-никак, ничье детство не было идеальным, так? Но ты вырастаешь и забываешь о велике, который не получил на Рождество, и о собаке, которую сбила машина. Ты переходишь ко взрослым делам и оставляешь детство позади.

Я украдкой глянул на Элейн. Она, похоже, медитировала на точку меж своих бровей.

— Я попросила ударить меня.

— Меня это не заводит. Я берегу тебя. Я хочу целовать и ласкать тебя.

— Ты не понимаешь, да?

— Видимо, нет. Просветишь?

— Я не хочу, чтоб ты делал мне больно. В грубости во время секса нет ничего сексистского или злостного. Это просто подстегивает, как на вершине американских горок. Мой терапевт говорит, что это Малышка Элейн — она хочет быть отшлепанной. Она росла среди криков, воплей и ударов. И подсела на хаос.

— Ты представляешь, как тупо звучит, когда ты говоришь о себе в третьем лице? Мне кажется, что у нас тройничок, причем один из нас — несовершеннолетний.

— Пошел ты, Мэтью. Ведешь себя как мудак, потому что стояк потерял.

Она откинула простыни и выскочила из кровати.

Внезапно мне стало очень одиноко.

— Не хочу, чтоб ты уходила.

Мой дружок тоже не хотел. Элейн была танцовщицей и тренером по фитнесу на полставки. Ее тело излучало свирепую, андрогинную энергию. Оседлать Элейн было все равно что заниматься любовью с охваченным похотью питоном. Теперь она бушевала в спальне, собирая предметы своей одежды, разбросанные в безумии либидо, которое, учитывая текущие обстоятельства, казалось печальным и смешным.

— Элейн, прости.

— Слушай, я не прошу тебя делать то, чего ты не хочешь… — Она поняла, что сказала, и мы оба засмеялись. Хотя бы напряжение спало, но одеваться она не перестала. — Мне все равно пора. Кори, наверное, уговорил нянечку позволить ему всю ночь в игры играть.

— Да, скажи Кори, что я нашел набор для коротких нард, который он хотел.

— Это очень мило, Мэтью. Я скажу.

* * *

Когда Элейн ушла, я лежал на потных, пропахших сексом простынях, чувствуя себя злым и запутавшимся, дивясь странному мазохизму людей, которым, похоже, нравилось заново переживать травмы своего прошлого. Я всегда избегал мыслей о моей семье. Но теперь воспоминания, такие извращенные, вернулись, каждое со своим жалом, словно жестокий акупунктурист тыкал иголками.

Отец умер в 98-м, и мама жила с моей сестрой Рут-Энн в Иллинойсе. Я иногда звонил, но, даже слушая их голоса, словно внимал языку чужой страны, где когда-то был пленником. Возвращаться в эту страну не хотелось.

Если семья Элейн была пьющей и буйной, то моя, наоборот, тихой, набожной, сдержанной. Молитвы перед едой, месса по воскресеньям. Ни алкоголя, ни сквернословия, голоса не повышали даже от ярости или ликования. За границами тщательно следили и частную жизнь уважали.

Папа преподавал в школе химию и тренировал футболистов.

Рут-Энн, на два года старше меня, была звездой школьного трека.

Я был «мозгом», способным справиться с тригонометрией, но мотался по спортзалу, как бронтозавр после лоботомии, как робкий турист, для которого язык тела был чужд как санскрит.

Футбол был для отца главной страстью. Победа команды влекла общение за ужином, поражение — мрачную тишину. Я не мог не задумываться, что он чувствует, тренируя чужих сыновей, спортивных и дюжих, а потом глядя через стол на своего прыщавого и неуклюжего отпрыска.

Фредди Бартон был на год старше меня — шестнадцатилетний выпускник, еще ниже и менее спортивный. Полагаю, потому я и пытался с ним подружиться. Я пригласил его на ужин и смотрел, как он пожирает два десерта, и надеялся, что отец заметит, как Фредди отвратителен, как его чрево нависает над брюками и трясутся его подбородки. Я подумал, раз уж не могу заставить папу мной гордиться, пусть хоть стыдится поменьше.