То, ушедшее лето

Посасывает в желудке. Легко и приятно посасывает. От утреннего аппетита. Великолепное ощущение. С него начинается день. Хлеб, жареная картошка и желудевый кофе. Немножко солнца в придачу. Утром оно заглядывает в кухню. Несмело, но озоровато, как девчонка, у которой строгие родители. Золотистый лучик пробегает по белым полкам, пересчитывая пустые банки, читая надписи: манна, сахар, имбирь, гвоздика… Он шарит по плите, и пар из кофейника становится гуще, рельефнее. А потом он флиртует с Янцисом, быстро целует в глаза и убегает. До следующего утра.

— Что ты думаешь обо мне? — мать, как всегда почти, начинает с выпада. — По-твоему, я неодушевленный шкап?

Другого такое начало сбило бы с панталыку, но Янцис-то знает ее, эту женщину. Он улыбается и молчит.

— Ты весь в отца, — продолжает она. — Молчишь, как осел.

— Горчица есть? — миролюбиво спрашивает Янцис.

— Ты что, не знаешь?

Вот и пойми из этого, есть в доме горчица или нет горчицы.

Но сегодня она не может испортить ему настроение. Она и сама это видит. Лицо у нее постепенно разглаживается.

— Когда приедет этот пострел?

Янцис смотрит на часы.

— Автобус пришел полчаса назад. Сейчас он появится.

И действительно, несколько минут спустя в дверь стучат. На пороге стоит паренек в тужурке. В одной руке у него неизменный портфель, в другой — продолговатая корзина с крышкой, за плечами рюкзак. Рот до ушей, в глазах черти пляшут.

— Здравствуйте, — говорит он, — вот и я.

— Вот и ты, — говорит мать. — Вот и ты, оболтус.

Но и она улыбается, помогает ему отцепить рюкзак.

— Садись завтракать, — говорит мать. — Небось, голодный, как крокодил?

Нет, спасибо, завтракать он не хочет. Тетя Амалия снабдила его бутербродами на дорогу. Вот кофе он выпьет с удовольствием. Кстати, она, то есть тетя Амалия, шлет всем приветы. Ну и вот — кое-чего съестного.

У всех разгораются глаза. Рюкзак картошки. Курица. Две банки варенья — крыжовник и черная смородина. Несколько снизок сушеных грибов. Маринованная тыква и маринованная свекла. Три десятка яиц. Ну и яблочный пирог, конечно.

Все, вроде бы, сыты, но все глотают слюну.

Мать выносит дары Амалии в кладовую, которая у них в коридоре, и запирает ее на большой висячий замок. В кухне остается только пирог. Потом она уходит. Без объяснений. Потому что в этом доме никто никому ничего не объясняет.

Димка приехал на «олимпии». Он лихо тормознул возле самого тротуара и, приоткрыв дверцу, крикнул Эрику:

— Не считай ворон! Кабриолет подан.

По городу ехали молча, если не считать того, что Димка насвистывал свой любимый мотивчик. Он не знал, как подступиться к разговору об Аните и свистел, чтобы прочистить мозги.

Наконец, город остался позади, и Димка счел, что дальше молчать неприлично.

— У Реньки скоро день рождения. Ты не забыл?

Эрик потер висок.

— Забыл. Да я и не помню их никогда. Как-то не удерживаются в памяти. Что же ей подарить? Какую-нибудь книжку?

— Книжку она на второй день загонит.

— Это верно, — задумчиво сказал Эрик, — но что, в таком случае? Не цветы же? То есть, не одни же цветы?

— У тебя от матери ничего не осталось? Ну, какие-нибудь там чулки или платье?

— Кажется, ничего, — неуверенно сказал Эрик и подумал, что если и осталось, он все равно не сможет подарить такую вещь Ренате.

Ну, значит, потолкайся в Верманском, может, духи подвернутся или еще чего-нибудь.

— А что ты подаришь?

— Да так, — уклончиво сказал Димка, — есть у меня одна, пустяковина.

Опять помолчали. Эрик теперь стал думать о Ренате и ощутил какую-то вину перед ней.

— Ей тяжело живется, наверное.

— Реньке?

Эрик кивнул.

— Она молодец, — Димка глядел на шоссе, потому что навстречу им несся тупорылый рено. — Не даст себя в обиду. Квадрант, а не девка. Только драть ее надо, чтобы не зазнавалась.

Эрик улыбнулся, хорошо, что Рената не слышит этого, она бы показала Димке, как ее драть. Впрочем, Димка и сам улыбнулся, подумал, наверное, о том же.