То, ушедшее лето

«Хочешь, я уйду с тобой?» — Димка твердит про себя эту фразу как заведенный, а в черепной коробке с бешеной скоростью вертятся шестеренки. Девчонка не шутит. Сказано это всерьез. Она как пить дать может порвать со всем и броситься в новую жизнь. Пусть эта самая, новая — тоже тупик. Поменяет один тупик на другой. Это он понял, понял по той интонации, с какой было сказано: «… Уйду с тобой». Все мне теперь до лампочки, так ли жить или этак, а то и вовсе не жить. Вот что сказала Анита, а он должен дать ответ, и не завтра, не послезавтра, а сию минуту, сейчас, и безо всяких там бланманже. Он должен сказать: собирай манатки! Или наоборот: брось чепуху молоть! Вот как он влип. «Кот в мышеловке» — картина неизвестного художника. А ведь никто не просил его лезть сюда. Да, не просили, но подтолкнули. Загадка Аниты! И он в этом, вроде бы, виноват. С одной стороны — виноват, а с другой — глаза разгорелись, когда он им «пушки» выложил. В общем, кишмиш и мелкие гвоздики.

Взгляд его взбирается по Аните, будто кошка по дереву, только в сто раз медленней. Потому что смотреть в чужие глаза хорошо, когда смотришь в них чистыми зенками. Зенки, как кто-то сказал, — это зеркало души. И, стало быть, если душа твоя вроде кислой кваши, то и в зенках муть. Какое уж тут лицезрение.

Но взгляды их не встречаются. Анита смотрит не то чтобы в сторону, а как-то вкось. Лицо у нее пожухлое, незнакомое, искаженное тенями — но это от освещения.

— Давай-ка рассказывай, — распоряжается Димка, и, наверное, голос у него не зеркало души, голос звучит деловито, безо всякой фальши.

Но и эта деловитость не взбадривает Аниту. Правда, плакать она перестала, но смотрит все так же, вкось.

— Мы уезжаем в Германию. Я не знаю, когда. Мне ничего не говорят, — и опять, безо всякого выражения, она повторяет как попугай: — Если хочешь, уйду с тобой.

Затвердила, едрена-матрена!.. Вот вам я, берите за ручку, ведите в хрустальный дворец, кормите меня мандаринами. В моей неземной персоне для вас небесная благодать. Тьфу! Макарона!

Но Димка держит себя в руках, Димка держит себя за горло и спрашивает с хрипотцой:

— И куда же? Куда ты пойдешь со мной?

Она говорит:

— Не знаю. А для чего ты пришел?

— Чаю попить. С вареньем. Есть же у вас варенье? Вся кладовая, небось, набита. Баночки — как на параде. На каждой наклейка — малиновое, стеариновое, брусничное с яблоками, из фикуса и из пикуса…

Вот теперь она смотрит ему в глаза. Слава богу, с лица ее исчезли тени. Прямо-таки дьявольски красивое лицо. Но сию минуту оно исказится, перекосится. Либо от злобы, либо от рева…

И оно искажается. Но от страха.

В соседней комнате постукивают шлепанцы: так-так! так-так!

Конечно же, это Альма. Старая мымра с глазами крысы. Пять пудов копченого мяса.

— Вундер вуд! — Димка говорит еле слышно, но категорично. — Сейчас мы продырявим эту проклятую воблу и — в путь-дорогу.

Он достает из кармана кольт-браунинг, отводит затвор, посылая в ствол смертоносный патрон, и смотрит на дверь с выражением а-ля Мефистофель. Или Мефисто, как говорят немцы.

Но Альма к ним не заходит, тактаканье шлепанцев удаляется, потом и вовсе затихает.

— Ее счастье, — Димка опускает пистолет.

Анита смотрит на него с ужасом, но как-то более человечески.

— Ты, правда… хотел стрелять?

Димка не отвечает, он спрашивает сам:

— Расскажи-ка все по порядку. Тебе здорово попало?

Она качает головой.

— Нет. Отец дал пощечину и сказал, что в Германии отправит меня в такое место, где всерьез займутся моим воспитанием. А сейчас мне ни с кем нельзя видеться.

— И он это без шуток?

— Без шуток.

День сегодняшний

Когда часы бьют полночь, завтрашний день становится днем сегодняшним. Так принято считать, но, в действительности, новый день начинается с утреннего пробуждения. Человек открывает глаза, видит за окном солнце или серые тучи и говорит себе: вот он, сегодняшний день.

Так скажут себе Эрик и Янцис, хотя и проснутся они в разное время. В разное, но необычно позднее для них обоих. Но почему бы им не проснуться попозже, если у Янциса отгул, а Эрик решил не идти в гимназию?

С момента их пробуждения начнет действовать план. А план — это штука хитрая. Этакий Франкенштейн. Как только ты его сотворишь, он становится твоим хозяином. План — твой собственный план распоряжается тобой и не терпит никаких отступлений. Вот так они и проснутся — в безжалостной власти плана. И весь этот день им предстоит провести под его пятой.

Настроение — вещь изменчивая. И Эрик, проснувшись в настроении несколько удрученном, подумал, что к вечеру все еще может перемениться. Обычно Эрик вставал раньше бабки и завтрак себе готовил сам. Но сегодня, встав на два часа позже, он столкнулся с нею в кухне. Она нисколько не удивилась и головой показала на плиту:

— Кофе уже закипает. Я заварила на твою долю тоже.

— Спасибо.

Их завтрак вот уже более трех лет состоял из ломтика черного хлеба с фруктовым джемом. Но кофе был настоящий, бабка не скупилась, когда дело касалось кофе. У каждого есть свой пунктик.