То, ушедшее лето

Всегда удивляло Роберта несерьезное отношение к числам. И к тому, что стоит за ними. Миллион погибших! Вот, к примеру, ты, Ренька, представляешь себе миллион? Ренька хмыкала: я же не миллионерша! Верно, говорил он, не миллионерша — дура ты, еще не набитая, и минус единица. Схлопочешь, говорила Ренька, тоже мне — герр бухгалтер. Тогда он хватал ее за плечи и тряс. У нее моталась голова, и рисунки на обоях сливались в цветное пятно. Но она терпела, потому что Боб был парень чудаковатый, однако удивительно свой, и позлить его было приятно. Он был единственный, кто мог позволить себе прикоснуться к ней, схватить в охапку, потискать. Безо всякой пошлости. Она не обижалась, даже если он шлепал ее по мягкому месту. То есть внешне она делала свирепое лицо и орала, что он бандит и дюгнулся на своих миллионах, а внутренне ей хотелось расхохотаться и даже думалось… Ничего ей не думалось. Так, мура… А он всем и каждому пытался вдолбить представление о больших числах. Но он был отнюдь не дюгнутый, потому что за этим стояла теория. Вот, например, говорил он, размахивая руками, походившими на длинные ощипанные крылья, вот, например, убили у вас на глазах невинного человека, одного, и он показывал палец. Вы будете переживать, вам будет сниться это убийство, у вас родится ненависть к убийце. Так подумайте же о миллионах! Представьте, что каждую минуту у вас на глазах кого-нибудь убивают. Разве ваша ненависть не возрастет в миллионы раз?

— Ну, знаешь, — говорила Ренька, — о каждом плакать, никаких слез не хватит.

Янцис молчал, шевелил мозгами, но всегда ему почему-то не хватало времени продумать эту теорию до конца. И, главное, непонятно было, какие практические выводы следует из нее сделать.

Димка спрашивал:

— А сколько будет дважды два четыре?

Боб бросал на него испепеляющий взгляд и продолжал размахивать крыльями.

Только с Эриком можно было поговорить серьезно. Он один понимал, что теория эта многосторонняя. Что за нею — человеческая мораль, психология и те самые практические выводы, до которых никах не мог добраться Янцис. Но Эрик говорил, что одного математического подхода недостаточно. Он говорил, что убийство, увиденное своими глазами, может воздействовать на психику сильнее, чем сообщение о миллионе жертв, прочитанное в газете.

Спорили они часами. В спорах рождалась истина. Своя для каждого.

А вот в деле с Анитой Боб стал в тупик. Количество единиц оружия у них увеличилось в три раза. Возможность уничтожать зло возросла на триста процентов. Прекрасно! И все-таки это уж очень арифметически примитивно. Можно заставить человека красть? Для дела, разумеется. Или нельзя?

Ребята ушли. Часы пробили двенадцать. Но Боб никогда не следил за временем. Время он попросту игнорировал. Считал его пустой условностью, банальной привычкой. Почему утром надо завтракать, а днем обедать? Кто выдумал ночь отводить для сна? Он и работу себе подыскал такую, где можно было менять смену. Порт ведь работает круглые сутки.

Сейчас Боб стоял на кухне, перед открытой кладовкой, и задумчиво разглядывал убогий набор съестного.

Вошла сестра. Раньше Боб не обращал на нее внимания. Сестра и сестра. Но с тех пор как она стала работать в парикмахерской, его отношение к ней изменилось. Причиной тому были волосы. Вернее, прически. Боб считал их изумительными. Благодаря прическам он, ничтоже сумняшеся, решил, что Элина красавица. Открытие поразило его, и в тоне, которым он с нею теперь разговаривал, все чаще прорывалось неприкрытое восхищение.

А вот мать, напротив, стала относиться к Элине хуже. Боб никогда не прислушивался к их женским разговорам. Но голоса за стеной все чаще стали звучать раздраженно, а порой доходило до крика. Тогда он барабанил кулаком по стене и они умолкали.

Вообще он в семье жил как-то особняком. Благо у него была своя комната. Ну, и женщины ему попались умные. Ни мать, ни сестра ни в какие его дела не вмешивались. Кормили, стирали, чего-то еще там делали и лет с четырнадцати смотрели на него, как на взрослого и самостоятельного. Да на его взгляд, иначе и быть не могло.

— Проголодался? — не ожидая ответа, Элина плечом отодвинула его от кладовки.

Он покорно уселся за кухонный стол и предоставил ей заботу о своем пропитании. Но и Элина была в затруднении.

— Поджарить тебе яичницу? — Голос ее звучал неуверенно, а на ладони она держала одно-единственное яйцо. — Есть еще джем…

— Отлично, — сказал он, — дай мне хлеба с джемом, а яйцо свари.

— В том-то и дело, что хлеба нет.

— Сойдет и без хлеба.

Растопив плиту, Элина пошарила в кармане застиранного халатика, вытащила смятую сигарету и закурила.

Боб долго смотрел, как изгибается дымок, потом спросил:

— Тебе приятно?

— Что приятно?

— Приятно курить?

— Не знаю, — сказала она, — просто привычка.

— Разве ты давно куришь?

Она усмехнулась.

— Давно. Только тайком. Не проговорись матери.