То, ушедшее лето

Странно, подумал Роберт, неужели она боится матери? Она же на два года старше меня. Но ему не хотелось вникать в непонятные женские взаимоотношения. Он столовой ложкой ел джем и разглядывал сестру. Вот она бросила в плиту окурок, встала и, слегка покачивая бедрами, пошла к полке за солью… Черт возьми, и фигурка у нее стопроцентная! Безо всякой задней мысли он выпалил:

— Тебе пора замуж, Лина.

Она на мгновение застыла у полки, потом медленно повернула голову, и Роберт увидел ее сузившиеся, злые глаза.

— Что ты болтаешь?

Он искренне удивился:

— А что в этом плохого? Тебе же двадцать один год.

Она ничего не ответила. Бросила щепотку соли в закипевшую воду, опустила в кастрюльку яйцо. Потом поглядела на него в упор.

— Почему ты заговорил об этом?

— Ты очень похорошела. По-моему, ты просто красавица.

— А ты дурачок, — сказала она и неожиданно рассмеялась.

Роберта осенило:

— Знаешь, Линка, ведь мы с тобой никогда не говорили по душам. А тебе же, наверное, кто-то нравится или даже ты любишь кого-то, правда? Расскажи мне, а?

— Дурачок, — повторила она, — разве ты что-нибудь понимаешь в этом?

И все-таки села на табуретку, по другую сторону стола, оперлась щекой о ладонь, словно приготовилась к долгому разговору.

— Черт его знает, — задумчиво сказал Роберт. — Наверное, все мы что-то да понимаем в этом. Этому же специально не обучают, не так ли?

— Жизнь обучает. А у тебя еще не было девушки.

— Откуда ты знаешь, что не было?

— Уж я-то знала бы, — усмехнулась Лина. — Но ты у нас чудной. — И быстро добавила: — Слава богу!

Он почти рассердился:

— Я не более чудной, чем все. Скорее напротив. Просто я не делаю из мухи слона. И если мне кто-то нравится, я говорю себе: она мне нравится. Нравится в ней то-то и то-то. Хорошо бы… ну как тебе объяснить… хорошо бы с нею…

— Переспать, — тихо подсказала сестра.

У Роберта вспыхнули щеки, но он мужественно подтвердил:

— Ну, в этом роде…

— И ты не считаешь, что для этого надо сначала жениться на ней? — все так же тихо спросила Элина.

— Понимаю, — сказал он, тоже понижая голос. — Я брякнул глупость насчет твоего замужества.

— Ничего, — сказала она. — Мужчине позволено брать женщину без женитьбы. А вот женщина, чтобы отдаться, должна выйти замуж. Мать тоже так считает. Наверное, она права.

Роберт хотел было сразу сказать: не права. Но что-то заставило его повременить с ответом.

Вот она, его сестра. Как принято считать, один из самых близких ему людей. Он как-то упустил ее из поля зрения, что ли. Она как бы расплывалась у него в глазах, как близкий предмет перед страдающим дальнозоркостью. Но, оказывается, родство не сбросишь со счетов. Ему будет больно, да, да, будет больно, если она сейчас встанет и пойдет к чужому мужчине. Пусть даже в силу наиестественнейшего влечения. Хотя, чисто теоретически, разве можно ее винить за это? Загвоздка! Дурная загвоздка! Он поднимает голову и честно сознается:

— Я должен разобраться в этом, сестренка.

— Ну что ж, — говорит она разочарованно, — разбирайся.

Она хочет уйти, но Роберт просит ее остаться еще на несколько минут. У него есть к ней дело. Элина недоверчиво усмехается. Что еще за дела, на ночь глядя? Но она остается. Опять закуривает сигарету. По мере того как Роберт рассказывает, она все больше хмурится. Но ей еще не верится, что все это серьезно, хотя в таких вопросах Боба не заподозришь в мальчишестве. Уж настолько-то она его знает. Их разговор затягивается до двух часов ночи. Хорошо, что мать уже спит. Они слышат, как иногда она постанывает во сне.

— Обопрись о меня, Хуго. Теперь уже не далеко.

Несмотря на свое состояние, Хуго узнал Эрика сразу и нисколько не удивился.

— Правильно, старина, — сказал он, — все правильно и ле… легитимно. Что значит — законно. Небольшой файфоклок. Без дам и пирожных. Одни закадычнейшие друзья. — Он растопырил пятерню и стал загибать пальцы. — Их было один плюс один. Мир оскудел. Я имею в виду друзей. Где родственные души?.. Сплошное дерьмо. Сотни тысяч человеко-дерьма.

Шел он теперь немного уверенней, только изредка наваливаясь на Эрика или увлекая его в сторону мостовой.

У Хуго было типичное недержание речи, и он вполне довольствовался монологом. Вникать в его разглагольствования не имело смысла, но и нельзя же было заткнуть себе уши.

— Когда-то, помнишь, нас водой нельзя было разлить. О… deine Mutter! Все, все проходит, как летний ливень. А что остается? Нет, ты не думай! Тебе я верю. В твою субъективную честность. Заметь, я сказал: в субъективную. Объективного нет ничего. Ни одной объективной величины. Нет существительных: дом, честность, женщина… Остались одни глаголы. Недаром в латышской грамматике они называются словами действия: разрушать, оплевывать, брать… Ты не согласен со мной? Конечно, ты не согласен! Понимаешь, какая петрушка — всегда было так: не Эрик согласен с кем-то, а некто согласен с Эриком. Тебе понятно? Или ты не слушаешь?

— Я слушаю, — сказал Эрик.