То, ушедшее лето

— В некотором роде, мадам, — неуверенно подтвердил Димка.

— Все вы разные и все одинаковые.

Это было очень туманно, и Димка решил дождаться каких-нибудь объясняющих слов, но она застряла на этой фразе и точка… Димке захотелось курить от такого необъяснимого молчания, но это, пожалуй, было бы не к месту. Выждав несколько вечностей, он осторожно спросил:

— А к Янцису вы меня пустите?

Она отозвалась равнодушно, словно он ей надоел:

— Кто тебя держит? Иди.

Скажи она: не пущу — он вошел бы. Даже через ее посиневший труп, но после этих равнодушных слов остался сидеть, словно ему позолоченными гвоздиками присобачили зад к тяжелой, некрашеной табуретке.

Почему он остался сидеть? Потому, наверное, что понял. Слова ее эти понял. Ну, чего там дурака валять, он их сразу понял, душевнобольной и тот поймет, но, как ни смешно, теперь он понял их еще и наоборот. Великое дело понимать все наоборот! Разные они — Димкин фатер и эта женщина, разные, как синица и крем для бритья, и одинаковые, как две выстрелянные гильзы. И, поняв эту нехитрую, но и не такую уж простую истину, он неожиданно сказал:

— Знаете, мы вас тоже жалеем, мадам.

Сказал и сразу предупреждающе поднял руку:

— Не кричите, мадам, сейчас нельзя!

Она и вправду раскрыла рот, но, когда он это сказал, тут же захлопнула, даже зубы стукнули от такого резкого захлопыванья. Поскольку, по Димкиным расчетам, за этим должны были последовать сдерживаемые всхлипывания, он отклеился, наконец, от табуретки и тихо, но решительно проследовал в комнату.

Комната была квадратная, словно рис. 7 к теореме 12. Из учебника геометрии. Примыкая к одному из прямых углов, стояла высокая металлическая кровать с никелированными спинками. На спинках торчали никелированные бомбошки в виде еловых шишек. Димка по опыту знал, что они отвинчиваются.

На кровати лежал Янцис. Руки — поверх одеяла. Одна, от локтя и до плеча, была забинтована и походила на спеленатого младенца; другая была тонкая и голубовато-белая, как снятое молоко. Морда тоже была под цвет простыни, а веки — словно их разведенными чернилами намазали. Но хреновей всего был нос, у покойников на такие желтые носы почему-то всегда норовят сесть мухи.

Димка придвинул к кровати стул. Он и стулья такие знал как облупленные. У бабки были такие, с малиновым плюшем на сиденьях, с выгнутыми спинками. Димка подвигал этим археологическим стулом, дабы увериться, что ножки не подламываются, и наконец уселся. Усевшись, состроил саркастическую физиономию:

— Краше в гроб кладут! Если б ты еще мордой похудел — просто заправский покойничек. Вот только морда бизонья. И пульс, небось, в норме.

— В норме, — тихо прохрипел Янцис.

— Фисгармония, — сказал Димка. — Лекарь ходит?

Янцис поморщился, словно лимон надкусил:

— Ходит… перевязывает…

Поморщился и Димка. Знал он эти чертовы перевязки, когда отдирают присохшие бинты. Хреново…

— Я тебе припер одну книженцию… — Димка говорил нерешительно и с некоторой загадочностью, — только ты, небось, уже о загробной жизни думаешь…

Янцис раздул щеки, ни дать ни взять, новорожденный, который пузыри пускать собирается, но пузырей не пустил, а просипел:

— Эрик… в порядке?

— Эрик сейчас танцует, — быстро сказал Димка, — с девочками танцует. А девчонки, скажу я тебе! Облизание пальчиков! Ему, понимаешь ли, надо вытанцевать бумажку. Для Кита. Кит объявился. Этакое морское животное… Но поскольку ты из штаба временно выбыл, до погребения, так сказать, то спи спокойно и целуй маму на ночь.

— Пес ты несчастный, — опять просипел Янцис.

Димку это даже встревожило. Скажите, ради всего святого, отчего это человек сипит и храпит, если дырка у него в плече, а не в какой-нибудь там трахее.

— Ты чего сипишь, питекантроп? — спросил он не очень уверенно.

— Застудился, пока они по канавам ползали, — с порога сказала мать.

Дверь она приоткрыла неслышно и теперь обрисовывалась в проеме этаким привидением фунтов в двести живого веса.

— Экскьюз, мадам, — обернувшись, сказал Димка, — я и не заметил, что вы подслушиваете.

— Дура ты, парень.

Оскорбления Димка воспринимал чрезвычайно чувствительно. А тут налицо было два: мало, что дурак, так еще и в женском роде. В другое время он лишился бы здравого рассудка, но не при Янцисе же было затевать диспут и, проглотив «дуру», Димка опять повернулся к болящему, вытащил из кармана книжку, полистал ее, нашел «Ил-2» и сунул под нос Янцису.

Тот заморгал, оттого что снимок оказался так близко перед глазами, и Димка отодвинул книжку подальше, дал посмотреть, потом захлопнул и показал обложку, где значилось: «Военные самолеты». Бросил ее на колени Янцису, встал:

— Gute Nacht, старый покойник.

Мать сдвинулась, прижалась к косяку, чтобы пропустить его в кухню, торопливо шепнула:

— Ты не уходи, будем чай пить.

— Стоит ли? — спросил он, когда она вошла вслед за ним и прикрыла дверь.

— А почему же не стоит? — ответила она вопросом.

Ему хотелось сказать: кто вас знает, может, мы разного поля ягоды? (Это в отместку за «дуру».) Но она прочитала у него в башке все это — слово за словом — и сказала без дураков:

— Мы же с тобой одного поля ягода.