То, ушедшее лето

Болеслав захмелел, смакует подробности, распаляется, Бронька шлепнула блин, Болеслав воспользовался моментом, ущипнул ее и, наверное, крепко, Бронька дернулась, хотела что-то сказать, но сдержалась, а он ее еще и по заду шлепнул, расхохотался, Друяну подмигнул: «Пороть их надо…» Бронька взвилась: «Мало тебе Голубовских?!» Тут Друян встал: башка раскалывается, пойду прогуляюсь до озера. Бронька на него посмотрела с ненавистью: не ходи! Но он оттолкнул ее, услышал, как снова расхохотался Болеслав, и плотно прикрыл за собою дверь.

День был пасмурный и стемнело рано. Друян, действительно, шел к озеру. Шел и думал. В этой истории могло быть две правды. Бронька до того докатилась, что и впрямь могла наговорить на Голубовских, а если так, то все очень просто — нельзя же выдать того, чего не знаешь. Но могло быть и по-другому, как-никак — сын и брат. Злой народ бабы, но и выносливый. Он это по Броньке знал.

Друян задумался так, что и не заметил, как дошел до озера. А на берегу оказалась Юлька…

Сначала он разглядел только темную фигуру, тащившую весла к его лодке, и притаился за деревом. Но когда стали сталкивать в воду, выхватил финку и бросился на похитителя.

Юлька закричала. Он сразу остановился, поняв, что это баба, и даже как будто распознав голос. А Юлька стояла, замахнувшись веслом, потеряв, наверное, последнюю надежду, и от этого готовая на все. Подойди он ближе, размозжила бы голову.

Он хрипло окликнул:

— Юлька?!

Она не откликнулась, хотя и не могла не узнать его. Тогда он стал медленно приближаться. Юлька все еще стояла, подняв весло. Но это уже было не всерьез. Весло он отобрал и сел на край лодки. Юлька заплакала. Друян молчал. За этот день девка такого натерпелась — на всю жизнь хватит. Пусть выплачется. Но вот как она здесь оказалась, Друян понять не мог. Болеслав говорил, что обеих баб в Режицу повезли, в гестапо. Неужто сбежала? Оказалось — да. Связали им руки, бросили в телегу, всего два шуцмана с ними поехало, много ли надо — избитых баб устеречь. Вечером остановились возле какого-то хутора, перекусить. Их в телеге оставили. Тут Юлька и распутала веревки, мать ей зубами помогла. Ну, а потом она развязала мамку. Бросились бежать. И надо же, проклятые собаки залаяли! Шуцманы стали палить, погнались, мамку схватили, а Юлька до лесу добежала, тут за ней и гнаться перестали, постреляли только вслед. Пошла Юлька к озеру, лодку взять, на ту сторону переправиться, а уж там…

Это «там» больше всего интересовало Друяна. Но девка все плакала, боялась, что забьют мать до смерти, да и знал он, что сразу всего не расскажет, никто его в деревне не понимал, сторонились даже.

Друян сам перевез ее на тот берег. В лодке она на коленях стояла — не удивительно, после такого допроса неделю не сядешь, непонятно, как они выдержали, не выдали. Он и Юльку спросил об этом. А она: так ведь брат же…

Пока ехали, Друян старался разговор к делу свести, но девка либо отмалчивалась, либо в сторону клонила, и пришлось-таки ему открыться. Но и тут не сразу она поверила, наконец поняла, что все это не пустая брехня, и даже испугалась вроде. Однако подействовало. Кое-что рассказала. И Друян понял — пришел его час.

Домой он вернулся только на следующий день. Бронька была растеряна, поглядывала на него со страхом, но спросить, где он был, не решалась. Друян поел, велел ей истопить баню и опять ушел. На этот раз отсутствовал он недолго. Всех дел-то было — выкопать зарытый пистолет.

Пистолет этот он снял с мертвого советского лейтенанта. Тогда, в сорок первом, много убитых лежало и по лесам, и по дорогам. Пистолет был хороший, новенький. Друян завернул его в промасленную тряпку и зарыл в лесу. Остальное — кожаную сумку, бинокль, компас, часы — спрятал дома.

— Готова баня, — сказала Бронька.

Он посмотрел на нее, усмехнулся:

— Пошли.

Бронька вздрогнула — уже который год они не мылись вместе, но ослушаться не посмела, чувствовала, что-то происходит с Друяном и теперь не до шуток.

В бане он внимательно разглядывал жену. Нет, Бронька не подурнела, как обычно дурнеют деревенские бабы после нескольких лет замужества. Больше того, даже привлекательнее стала. И полнота у нее из тех, что только округляют и красят бабу. Увидишь такую, и рука чешется дать раза. И с острой тоской он подумал: через Болеслава это… Не будь Болеслава, Бронька скоро бы надоела самой себе, опустилась, ушла в хозяйство, махнув рукой на женскую свою привлекательность. А стоит махнуть рукой, и самая что ни на есть раскрасавица быстренько оборачивается старой ведьмой. Но у Броньки оказалась вторая жизнь, хотя и страшноватая, особенно спервоначалу, но манящая, радостная и чтобы не потерять ее, надо было оставаться свежей, не уродовать себя ради лишнего пятака, не забывать о зеркале, не перешивать старье, а урывать на обновки. Полюбила Бронька эту вторую жизнь, втянулась в нее, осмелела, забыла, что за все человек расплачивается. Но сейчас, видно, вспомнила, собачьими глазами смотрит. И он с нее глаз не сводит, сверлит, мучайся, стерва, ты ведь не знаешь, чего теперь ждать, а это самое страшное.