То, ушедшее лето

Да нет, какой уж тут смех. Хотя потом они все-таки посмеялись… А Ольга плакала. Ведь эти огольцы, пока Донат отсутствовал, связали ее по рукам и ногам, рот заткнули платком, да и засунули девку в бельевой шкаф. Там она и пребывала до тех пор, пока все отношения не были выяснены.

Ну, с Ольгой понятно. Сначала испуг от неожиданного нападения, а потом жгучий стыд, что голыми руками ее взяли, да еще — со смеху помрешь — в шкаф засунули. И это ее, которая школу фронтовых разведчиков окончила, стреляет без промаху и может без акцента сказать по-немецки: Ich bin, sie bin.

Дурак ты, стыдно смеяться над Ольгой! Небось, мать ее сидит сейчас в какой-нибудь коммунальной московской квартире, прислушивается с замиранием сердца, не не звонят ли в дверь — вдруг почтальон… Ведь сколько времени уже прошло, а от Ольги ни единой весточки.

Вот так-то…

А теперь они загорелись новой идеей — вся эта их организация. Достали план города и наносят на него каждую огневую точку, которую немцы сооружают. Сооружают с такой основательностью, будто — уж что-что, — а Ригу собираются оборонять до скончания века.

К этой затее с планом у Доната двойственное отношение. С одной стороны, дело прямо-таки генеральное, а с другой — рация тут бессильна, надо сам план переправлять.

…Словно инстинкт какой-то срабатывает. Донат пружинисто вскакивает и мгновенно оборачивается. Человек появился сзади, с вершины холма, откуда Донат его никак не ждал. Но, слава богу, это именно тот человек, с которым ему надо встретиться.

А ведь поначалу казалось, что нет уже в городе ни одного из тех прежних его товарищей, на кого он мог положиться, как на каменную стену. Да и действительно, стольких поубивали, что жуть берет. И только спустя какое-то время, выяснилось, что есть такие, что, назло всему, убереглись. С их-то помощью и работает сейчас Донат. Без этих людей он, как разведчик, ничего бы не стоил.

Человек машет рукой, приближается. Он уже не молод, у него жена, две чудесные дочурки, свой домик в Задвинье, яблоневый сад. Казалось бы, живи себе да живи. Война, как будто, к концу идет, какой тут смысл рисковать? Без него, что ли, Гитлера не повесят? Между прочим, здесь многие именно так и рассуждают, и не какие-нибудь лизоблюды немецкие, вовсе нет. Возьмут наши Ригу, мужчин, естественно, в армию призовут, и будут они воевать — честно, по совести. Многие не вернутся… Так можно ли их осуждать, что сейчас они бездействуют?

— Здравствуй, Роланд! — говорит Донат.

— Здравствуй, Донат! — говорит мужчина.

Вниз с горы

Валя съездила хорошо — то есть, нашла без расспросов улицу, дом, квартиру. Семья как будто ждала ее — все собрались за широким кухонным столом, перед каждым — чашка, на фаянсовом блюде — ржаные сухари, на плите — посапывающий чайник.

Чай был морковный, прессованный, из продолговатой картонной коробочки. В таких до войны выпускали папиросы «Рига». На донышке чашки у каждого уже лежала таблетка сахарина.

Пока за столом были дети, взрослые не касались дела, говорили о вещах незначительных, обиходных. Когда же детям разрешили выйти из-за стола и отправиться в сад, Валя коротко изложила свое поручение.

Выслушали ее внимательно и оба — муж и жена — согласно кивнули. Договорились, когда, что и где. Потом предложили еще чашку чаю. Валя отказалась и благодаря этому благополучно успела на поезд.

В Ригу приехала еще засветло. И хотя устала до чертиков, домой не тянуло. Донат раньше часа ночи не явится, дома пусто, неуютно, да еще — Николкина кровать. Никак она не соберется вынести ее в сарай, стоит эта, ненужная теперь детская кроватка, и чувство от нее такое, как если бы кто-то съехал с квартиры, оставив какую-то вещь свою, пообещав придти за нею, но сгинул бог весть куда, не приходит…

Валя прямо с вокзала пошла в сторону Даугавы и теперь медленно-медленно идет по набережной, отсюда весь рижский закат как на ладони, а все истинные рижане влюблены в свой закат, потому что и вправду нет в этом городе ничего чудесней, печальней, нет ничего, что бы сравнилось с ним по великой силе впечатлений и еще по чему-то необъяснимому. Зов это, что ли? Да, наверное, именно перед ним не могли устоять жители северных побережий. Они снаряжали свои корабли и бросались догонять огромное и манящее солнце, неторопливо уходившее за горизонт.

Но Валя, при чем здесь Валя? Она же не женщина из дымной хижины на берегу фиорда, не какая-нибудь Ингрид Медноволосая.

Валя — тридцатилетняя женщина (впрочем, тридцать исполнится ей только через месяц), она окончила гимназию, внезапно похоронила родителей и пошла работать швеей. Был у нее и муж, Валентин, парень веселый, но неприкаянный, пошел он весною работать сплавщиком и, может, выпил больше обычного, может, просто поскользнулся на осклизлых камнях, но только закрутило его течением, а тут бревно, со страшной силой, в голову…