«Тобаго» меняет курс. Три дня в Криспорте. «24-25» не возвращается

Разгоряченный быстрой ходьбой Тайминь — экое счастье! — не давая себе пускаться в рассуждения и домыслы, Тайминь открывает дверь в зал варьете. В военные годы это заведение было излюбленным ночным приютом офицерья вермахта, и потому порядочные люди обходили театр стороной. Но и тогда шло много разговоров о шике «Хрусталя» — вот отчего Тайминь испытывает разочарование: не предполагал он, что сцена, на которой будет выступать его Элеонора, имеет такой безвкусный и мещанский вид. Но сейчас главное не это, куда важней знать, не опоздал ли он.

Выждав, пока умолкнут жидкие аплодисменты после выступления фокусника, Тайминь обращается к официанту:

— Скажите, Элеонора Крелле уже выходила?

— Еще нет. — И он проводит Тайминя к свободному столику в самом переднем ряду. — Коньяк или шампанское?

— Коньяк! За мой счет! — отвечает подошедший к столику Венстрат. Бросив официанту бумажку, он раскланивается: — Разрешите представиться — Венстрат, коммерсант… То есть бывший коммерсант, теперь я импрессарио Элеоноры Крелле. Мне льстит, что советский моряк интересуется искусством Норы… Большой талант! Карузо в юбке!

— Вот как?

В Таймине борются противоречивые чувства. Еще вчера он был бы безмерно счастлив встретить человека, который может ему рассказать о жизни Элеоноры. Теперь же ему хочется быть одному, хочется взглянуть на былую возлюбленную без свидетелей. Но Венстрат, как назло, не собирается уходить, и не остается ничего другого, как предложить ему стул.

— Благодарю. — И Венстрат садится. — Я всегда счастлив побеседовать с настоящим ценителем искусства.

— Видите ли, — Тайминь рассеянно наливает себе коньяку, который уже успел принести официант, — Элеонора Крелле, по-видимому, рассказывала вам… Одним словом, она из Риги… И я тоже оттуда… Очень хотелось бы с ней встретиться!

За черными стеклами очков Венстрата вспыхивает огонек радости. Сейчас он похож на удава, к разинутой пасти которого приближается загипнотизированная жертва. Вспомнив о своей роли, Венстрат растягивает лицо в любезной улыбке.

— Ни капли не сомневаюсь в том, что Элеонора будет рада. Она всегда стремится к встрече с соотечественниками, которые могут привезти привет с родной стороны. Там остался человек, которого она любила. Прошло десять лет! Очевидно, женщина никогда не теряет надежды, не примиряется с мыслью, что… Ну, да что я разболтался! С моей стороны было бы нескромно… Вы извините… — Он словно бы спохватывается, что подобная откровенность недопустима в разговоре с незнакомым человеком. — Напишите записочку, я отнесу в антракте.

Тайминь достает записную книжку. Но что ей написать? За минувшие годы накопилось столько, что немыслимо вместить это в несколько сухих слов. Он вырывает листок, отвинчивает колпачок авторучки. И никак не соберется с мыслями.

На эстраде продолжаются выступления, на которые никто не смотрит. Кувыркаются две полуголые акробатки, извиваются в причудливых движениях, но даже световые эффекты прожекторов не могут скрыть их худобу. Единственно, кто с интересом глядит на эстраду, это Швик.

— Идеально сложены… для гроба! — наконец высказывает он свое заключение знатока.

— Не понимаю, почему доктору Борку понадобилось, чтобы мы посмотрели эту программу, — скрипит Зуммер. — Мне вовсе не до развлечений.

В зале меркнет свет. Оркестр начинает играть душещипательную мелодию, но занавес не подымается. Приглушенный плотным бархатом, в розовой полутьме слышится чуть хрипловатый грудной голос Крелле:

Словно лист под ногами,
Гонимый ветрами,
Я от дома родного вдали
По чужбине скитаюсь…

Тайминь приподнимается со своего места, всем корпусом подается вперед. Это голос Элеоноры. Голос, который ему слышался в минуты отчаяния — а их случалось немало: в лодке, когда его воспаленный мозг каждый всплеск волны принимал за артиллерийский залп; в относительно безопасном Криспорте, когда воображение рисовало картины пыток Элеоноры в застенках гестапо; в фильтрационном лагере, когда он не мог втолковать представителю органов безопасности, что и за границей человек способен не замарать совесть и вернуться на родину без черных замыслов; да мало ли их было, таких минут, когда мысли о любимой помогли выстоять, не сломиться. И вот мечта о встрече с ней на грани воплощения!

Забыв обо всем на свете, Тайминь ничего не видит вокруг себя, не замечает, с каким удовольствием наблюдает за ним Венстрат. Тайминь слышит лишь песню Элеоноры Крелле.

Медленно раздвигается занавес, открывая темную уличку, по которой ветер гонит желтые осенние листья. Прислонясь к фонарному столбу, стоит Элеонора Крелле в белом дождевике, слабый свет фонаря едва раздвигает над ней непроглядную темень. На плечах у нее красный платок, лица почти не видно, но Тайминь и без того знает каждую его черту, и ему кажется, что пролетевшие годы не оставили на этом лице никаких следов, что Элеонора Крелле стала еще прекрасней — назло безжалостной судьбе, о которой поется в песне: