Tobeus (СИ)

Посмотрев на меня и тяжело вздохнув, она наклонилась и сам и не знаю как, подхватила моё тело, прижав себе и постанывая от моего веса всё вернула на место. Я испытывал стыд за то, что людям необходимо так из-за меня напрягаться. Но кажется для неё здесь не было ничего необычного. Я не мог сказать слов благодарности, но их никто и не ждал — она сразу побежала куда-то ещё. После я долго думал о её странном лице, голосе и то, и то вроде бы было красивым, а вроде и нет, и эта неясность долго не выходила из головы.

А следующей мыслью была мысль о сыне и что с ним, я кажется вообще забыл о нем, пока меня держали в свинарнике, упиваясь жалостью к себе. А тут воспоминание о нем врезалось как тупой нож, и меня начало злить всё, а больше всего то, что я почти не мог шевелиться, да даже говорить. Наступила ночь, а меня стало колотить и знобить, я пытался подняться, но тут темноту разрезал луч яркого света. Снова этот женский голос.

— Муса, это лихорадка? Просто мне с утра колоть его, может лучше не тратить лекарства, если он помрет через день.

— Если не колоть, то и помрет, мне его передал командир и сказал следить, может его в здание всё-таки — ответил мужчина с типичным европейским акцентом, — что у него, что лежит он отдельно?

— По всей коже инфекция, как у вас была, но вас так не колотило. — Ответила девушка.

Я стал пытаться сказать им, что я хочу встать, но получалось только мычать и судорожно дергаться, тут мужчина по имени Муса всё понял:

— Может в себя пришёл, наверное ничего не понимает, — посмеявшись не понятно почему, он положил руку мне на лоб, — успокойся, парень, мы тебе ввели кое-что чтобы ты спал, оно к сожалению, парализует, но это тебе на пользу, успокойся.

Однако это меня не успокаивало, я почувствовал ещё укол и заснул, проиграв этот бой с транквилизаторами.

На следующей день меня перебинтовывали и меняли повязки, уколы повторялись, мой страх за сына усиливался, представлялось как моя дорогая женушка выбрасывает его в окно, чтобы угодить своему новому любовнику, да и вещи похуже предоставлял тоже. Каждый день было стыдно за то, что женщины, и особенно та первая, видели меня голым, а я не мог им слова произнести, только стонать от болей при замене бинтов.

В очередную из таких помывок она, намазав меня чем-то ещё более вонючим чем я, и уже наматывая бинты сказала:

— Завтра не будем тебя колоть, будет больно первые дни, намного больней чем сейчас, так что будь готов, мы так уже лечили не одного человека, а Муса, если ты помнишь, на нем вообще места не было живого, но видишь выжил, главный медик у нас здесь.

Она закончила мои процедуры, и уже собиралась позвать каких-нибудь парней, чтобы уложить меня на койку, но резко остановилась и сказала:

— Меня Аня зовут, если что.

Я не понял к чему это, но моргнул — единственный способ общения, кроме стонов и кряхтения. Она ушла.

Действительно, на следующий день меня перестали колоть, а мазать себя мазями должен был теперь сам, как и кормить себя, и всё остальное, что за меня делали какие-то пацаны и женщины, в последние дни, а может недели, я не представлял сколько я тут нахожусь. И прошло ещё пару дней как я встал на ноги, каждой клеткой тела ощущал свою слабость, опираясь на найденную кривую палку попытался пройтись, но рухнул на землю, а я ещё как-то собирался идти за сыном. Я был абсолютно уверен, что через пару дней смогу за сутки бегать по двадцать километров как раньше, носить еще на себе по двадцать килограмм снаряжения. Однако реальность была иной, заметив мои жалкие попытки казаться здоровым ко мне подошел высокий и хорошо сложенный, смуглый мужчина, это был тот самый Муса.

— Ты ещё слабоват для такого, — сказал он, поднимая меня, — сейчас тебе разве что сидеть.

Акцент у него был совсем лёгкий, но не южный, под стать внешности, а оставшийся явно после европейского языка. Чуть применив силу, он отвел меня к моей койке, над которой стоял всё ещё не убранный навес от дождя. Уложил на кровать и сказал:

— Не торопись парень, всему своё время, куда тебе лететь так?

Я хотел было рассказать, но язык не слушался меня и это бесило ещё больше. Я с отчаянием смотрел на усыпанное шрамами лицо Мусы, а он добрыми, почти черными глазами на меня:

— Ну что там? Девка у тебя? Подождет, дохлый среди леса ты её точно не обрадуешь, — сказал он, а я протестующе мычал, он каким-то образом понимал меня, — а что тогда, мать там осталась?

Я только вздохнул, смирившись с тем, что ничего не получится объяснить, осторожно покрутился в кровати, ища положение поудобней, а Муса ушёл.